Нет мне ответа...
Шрифт:
Работа в литературе, огромное перенапряжение всего себя (ведь одновременно и грамоту, и всё-всё надо было постигать) так меня износили, что потекли остатки памяти, а и с половиной того, что было, что не отшибло на войне, жил вольно, припеваючи — никогда много не записывал, сочинённое в лесу год-полтора назад восстанавливал до звука, когда дело доходило в писанине именно до этого, где-то сочинённого места. И вот... износ. Ночью в бессонницу что-то придёт в голову, и такое ясное, простое — неохота себе и жене сон встряхивать. «Утром вспомню», — думаю и... засплю! Не могу вспомнить! Работать (а сейчас я как раз очень много и напряжённо работаю над «Царь-рыбой» — уже месяца два как), работать приходится уже с полным переключением в работу и только, стараясь не отвлекаться ни на что. А коли раньше хватало на всё, то
Книга издана на родине, к пятидесятилетию, в ней более полно (почти полно) напечатана «Пастушка». В книге масса ошибок — это отличительный признак наших издательств, особенно провинциальных, так что, если будете читать «станция Карасино», имейте в виду «станок», ибо там и дорог-то сроду не было... и т. д.
Ну вот, написал Вам, поговорил, и дальше за работу. Попутно шлю Вам библиографический справочник» на память. Он, кажется, вышел уже после Нашего отъезда во Псков. Знакомы ли Вы с критиком Юрой Селезнёвым, недавно закончившим аспирантуру и работающим сейчас в «Знамени»? Очень он хороший, умный парень, иногда нам удаётся с ним поболтать в Москве.
Сейчас я уже очень устал. Много сделал за два месяца беспрерывной почти работы, но ещё больше надо сделать, чтобы закончить повесть и приняться за трудные размышления о судьбе покойного критика А. Н. Макарова — человека талантливого, но загруженного машиной времени и измотанного ею до того, что лишь перед смертью он понял, что не тем занимался...
Ах ты! Ах ты! Живёшь, живёшь! В праздник погиб у нас на своей машине Коля Бурмагин, прекрасный график. Разбился весь, изуродовался, а в гробу лежит — мальчик мальчиком, только борода седая. Меня оторопь берёт от наблюдения последних десяти лет — все покойники, даже пропойцы, стали выглядеть в гробу красивыми и успокоенными. Коля Рубцов остановил на губах ироническую улыбочку: что, дескать, взяли? Я-то отмучился! А Вася Шукшин лежал в гробу с выражением некоего лёгкого упрёка. Ну, я уж совсем на минор перешёл, а мне ведь сегодня ещё работать! Двадцатого еду на редколлегию в Москву. Чуть развеюсь. Купил я себе избу на реке Кубене. Её сейчас ремонтирую. Вот когда-нибудь приедете, поговорим, а пока — низко кланяюсь в. Астафьев
1974 г.
(Адресат не установлен)
Дорогой Игнатий Иванович!
Не знаю, сколько пролежало Ваше письмо дома, — я был на Украине, занимался кином и оказался в больнице схватил обострение хронической пневмонии. Почти месяц пролежал в Винницкой области, в больнице на казённых харчах. А делали, точнее, доделывали мы с режиссёром как раз «Пастуха и пастушку». Режиссёр Артур Войтецкий давно мечтает экранизировать что-нибудь моё. Работа по рассказу «Ясным ли днём» уже накрылась. Он три года сидел без работы, ждал. Первый вариант сценария нам завернули (по «Пастушке») в комитете, всё уж замерло было, но где-то и что-то щёлкнуло наверху, и всё закрутилось снова. Я не думаю, что сценарий нам и сейчас затвердят — очень уж я поперечен и подлаживать материал под чью-то дудку не желаю. Однако и без того это ни разу не поставленное кино взяло у меня столько времени и сил, что я уж и плюнуть на сие искусство готов и буду заниматься своим «тихим» делом, хотя и относительно независимым.
Идея Ваша мне не по душе. Как это я «оживлю» Бориса? [Героя повести "Пастух и пастушка». — Сост.] Меня же мои друзья, честные писатели, мнением которых я дорожу, курвой назовут и правы будут. Кроме того, я уже понял, что сделать, как хочется и как мыслится, кинодеятели не дадут, тем более к пятисерийному фильму — большой работе — конечно же, будет особо подозрительное внимание. Не те сейчас времена, когда можно было бы сказать своё слово в кино. В литературе и то не дают, на верхушки и ширпотреб склоняют всячески, даже премии дают, только чтоб нос не совали в глубь земли, тем паче в душу человеческую.
Поживём. Подождём. А пока пусть мои повести живут своей тихой, но цельной жизнью. Не хочется их деформировать,
Извините, коли расстроил Вас и раздосадовал. Желаю Вам всего хорошего!
Виктор Астафьев
20 декабря 1974
(В.Г.Распутину)
Дорогой Валя!
Поздравляю тебя и всех твоих домашних Новым годом. Все будьте здоровы, живите, дружно, и тебе пусть хорошо работается в новом году!
Я давно хотел тебе написать, ещё сразу, как прочел «Живи и помни», но сам сидел плотно за столом, всё ещё добываю и добиваю «Царь-рыбу», а он не больно добывается, уходит вглыбь, а оттуда, как тебе известно, и налим не больно-то скоро выудишь, вертухается, не даётся даже налим, а тут рыба да ещё и «царь»...
Очень ты хорошо написал повесть. Валя! Очень! Я такой образцовой, такой плотной и глубоко национальной прозы давно не читал в нашей современной литературе. Да и есть ли она? Есть приближенная к этой, но то ей неприбранность мешает, то нравственная неясность позиции автора, которому и хочется, и колется что-то сказать, да «внутренний цензор» мешает. Ты написал роман (конечно же, это роман) о трагедии войны, вот именно народной войны, а то у нас все это слово понимают и принимают в смысле массовости, но смысл всего происходившего гораздо глубже. Как-то на фронте слышал, уж не помню по какому случаю, сказанное умным человеком: «Молокососы! — это нам, юнцам говорилось. — что вы тут хлещетесь, под пулями работаете, надеясь, что потом вас на руках носить будут, помогут вам жизни. Ни хрена! Как всегда, победу отнимут у народа те, кто за вашими спинами скрывался, и чтоб её отнять у вас, поперёд вас и бедных баб высунутся вас с говном смешают, сделают безликой массой, принизят ваше значение оплюют ваш тяжкий труд на войне и в тылу...»
Примерно вот такое, в окопах, на передовой — там ведь нам свобода полная была, болтай чего хочешь. — начальство-то, особенно надзорное, берегло свои жизни и отиралось во втором эшелоне. Это уж потом, отнимая нашу победу повысовывалось вперёд столько всякого народу, что мы оторопели: вот, оказывается, кто подвиги-то совершал — журналисты, артисты, кинохроникёры, контрразведчики, тыловики всех мастей, а генералы так прямо носом земно рыли на передовой, ну а уж комиссары, те просто только и кричали: «Коммунисты, вперёд! Коммунисты, вперёд!» и грудью пёрли на врага, а мы лишь им помогали, пушки таскали, кур воровали, картошку лопали и вшей кормили ну изредка стреляли. Ну бомбили нас, убивали, ранили не по разу — экая невидаль, это совсем никому и неинтересно! У нас комиссар, замполит артиллерийской бригады, на фронте брюшком обзавелся, румянец на его щеках земляничный наспел, ездил на машине, застеленной ковром, спал на простынях, кушал с отдельной кухни и ни разу — ни разу! — я его не видел на передовой, где нам курить завернуть не во что было, а уж о жратве и говорить нечего...
А как они в штабах выпячивали грудь, обнимали именем народа таких вот, как твой мужик, уставший от войны, — видимость работы, занятость свою на войне надо ж было где-то и на ком-то проявить. При переправе на плацдарм на левом берегу оставались три сотни чиновного люду, заградотряды поставили, все чего-то бегали, указывали, руководили, все в поту, глаза на лбу, а на ту сторону плыть-то и неохота. Ну, а уж о бабах и говорить нечего. Твоя Настёна в их общем ряду страдальческом только тобой понята и написана. Но концовка... (Викулов читал из письма твоего на редколлегии) и в самом деле скомкана, в сравнении с остальным обстоятельным текстом. Да и сам знаешь, Валя, что-то есть в ней от лукавого. Ты сам и виноват. Нигде не допустил сбою, везде был предельно точен и искренен. И вот... Ты знаешь, как запутано всё было В ту пору? Народ ехал куда попало, убегал от баб, а бабы от мужиков. Твоей Настёне с ребёнком, да и вместе с мужем затеряться было в любом леспромхозе — тьфу! — раз плюнуть. Туда брали кого попало и как попало.