Нет у любви бесследно сгинуть права...

Коллектив авторов

ВАЛЕРИЙ БРЮСОВ

ПЕВЦУ «СЛОВА»

Стародавней Ярославне тихий ропот струн: Лик твой скорбный, лик твой бледный, как и прежде, юн. Раным-рано ты проходишь по градской стене, Ты заклятье шепчешь солнцу, ветру и волне, Полететь зегзицей хочешь в даль, к реке Каял, Где без сил, в траве кровавой, милый задремал. Ах, о муже-господине вся твоя тоска! И, крутясь, уносит слезы в степи Днепр-река. Стародавней Ярославне тихий ропот струн. Лик твой древний, лик твой светлый, как и прежде, юн. Иль певец безвестный, мудрый, тот, кто «Слово» спел, Все мечты веков грядущих тайно подсмотрел? Или русских женщин лики все в тебе слиты? Ты — Наташа, ты — и Лиза, и Татьяна — ты! На стене ты плачешь утром… Как светла тоска! И, крутясь, уносит слезы песнь певца — в века!

1912

ПАВЕЛ

АНТОКОЛЬСКИЙ

ИЗ ПОЭМЫ «ЯРОСЛАВНА»

1

Над какою стеной зубчатой Слышен голос тот стародавний? Иль поют за Днепром девчата О прабабке своей Ярославне? Или, может, в снегах Урала, Где ощерена вся природа, Сказки горные собирала Ярославна, душа народа?.. Или, может, фронтам в усладу, По ночам, на волне короткой, Льется песня такого складу, Песня женщины нашей кроткой?.. Там железо грохочет в тучах, Там свинцовая вьюга хлещет, Бьются реки в корчах падучих, На все сущее смерть клевещет. Так не бойся, не плачь, стихия! Пусть одной только песней женской Только эти губы сухие Отвечают муке вселенской. Есть у женщин такое право: В половодьях любой непогоды Быть надежною переправой Через беды и через годы. Льется песня та золотая, Никогда уже не истлеть ей. Это время поет, влетая В огневые врата столетья. Ну, так вспыхни же и не стихни, Так склонитесь же, слов не тратя, И прислушайтесь к песне ихней — Вы, мужья, сыновья и братья.

2

Полечу зегзицей по Дунаю. Ой, не знаю, где он за Карпатами, То ли умер, то ли жив, не знаю, То ль зарыт германскими лопатами. Полечу зегзицею далече, Омочу бебрян рукав, не вымою. Может, он железом искалечен, Может, в ту же ночь непоправимую. В ту ли ночь, а может, и не в ту же. Сколько их прошло, никем не считано. А о чем кричит ночная стужа, Не пойму никак, о чем кричит она. Ты не плачь, я и сама б умела, Да не плачу, выстою пред гибелью. Я сама бледна, белее мела, Да не твой мороз лицо мне выбелил. Встань же, солнце, милое трикраты, Как вставало, помнишь, в годы ранние. Никакой не может быть утраты, Нет отчаянья. Нет умирания. Мы сойдемся и дровец наколем, Накалим времянку мы ко времени. Мы студить жилище не позволим, Жены человеческого племени. Мы наварим щей, хлебов намесим. Если жив, откликнись только голосу. Сколько нас — сочти страну по весям. Сколько нас — сочти поля по колосу.

3

Я знаю, как росла ты, как училась В Путивле иль в Чернигове, дитя. Как в ту весну все это и случилось, И сразу ты влюбилась не шутя, Какой он был, твой Игорь, — русый, рослый, Как в ту весну, в ту самую весну Он по-матросски налегал на весла, Когда переплывали вы Десну. Как духовой оркестр играл у входа В сад городской, в грядущие года, А Игорь пел: «О, дайте мне свободу…» Ты помнишь это, Ярославна? — Да. Я знаю, как был этот праздник прерван, Как был он призван раннею весной В сороковом году иль в сорок первом И вы прощались ночью над Десной. Как он писал из армии, бывало: «О русская земля, ты за холмом…» Как ты ждала у городского вала Любимого в отчаянье немом. Как ветер бил в глаза твои и скулы, Как шла в тумане сонная река, Как за рекой таинственные гулы Ты слушала всю ночь издалека. Я знаю, как ты слушала, не веря. Еще никто не верил, что война Стучится в наши кованые двери, Скребется когтем по стеклу окна. Я знаю, как ты напрягала зренье, Как утопал родной твой городок В лиловой, белой, розовой сирени И как завыл окраинный гудок. А ты не понимала, ты томилась Своим непониманьем молодым. Ты все-таки надеялась на милость, На ту сирень, на тот лиловый дым… Надеялась на самолетный клекот, На дальний путь по переплету шпал, На юношу в Прибалтике далекой… А он в то утро без вести пропал.

4

И пошла по земле Ярославна, Первых

встречных пытала о нем. Трепетало на станции главной Небо мертвенно-синим огнем. По краям вдоль обочин дороги Мертвых танков лежали куски. А в душе у нее — ни тревоги, Ни надежды, ни слез, ни тоски, Только сила, что, горы сдвигая, До небес достигает седьмых И в аду не сгорает нагая, Но не выдаст любимых своих. Вы видали ее на вокзале В платье латаном, в рваном платке, Вы и слова с чужой не сказали На ее, на чужом языке, Проводили глазами, — и сразу Стерлась в памяти бедная тень… Понабило вагон до отказу, Застучала колес дребедень. Под Орлом ли, в Клину, или в Лубна В сорок первом иль в сорок втором, Над путями в отгулах стотрубных Отбомбил, что положено, гром. Отпылали цистерны. На шпалах Пятна нефти мерцали всю ночь. Мчались тучи, и ветер трепал их, Разрывал и отбрасывал прочь. Но ждала героиня рассказа Небывалого света в ту ночь. Вы ее повстречали, и сразу Смыло в памяти милую дочь Ярослава… А может, и ваша Поднималась над заревом сел. И сиял вам все ярче и краше Ее золотом шитый подол. И оттуда, далеко-далече, Словно звон телеграфной струны, Словно в юности, пело о встрече Напряженное сердце страны. …Ни огарка, ни лампы. А в окнах За пробитой фанерой дожди. Жди зари, на платформе промокнув, Эшелона последнего жди. Никуда ты уже не уедешь, Никуда от судьбы не уйдешь! Что ты, милая девушка, бредишь? Видно, вправду глупа молодежь! Но когда переполнилась чаша И казалось, что горя не снесть, Рядом с нею вся родина наша Проступила из мглы, — вся как есть! Нет, не сказка, не дочь Ярослава, Не ушедших времен голоса — Это молодость наша и слава, Вся как есть на земле, вся краса! Все, чем сердце богато от века, Вся его доброта и мечта! Потому что Любовь Человека Пошлой скуке ничьей не чета. Потому что, по шпалам шагая, До небес достигает седьмых И в аду не сгорает нагая, Но не выдаст любимых своих, И без страха и без колебанья Она знала дороги свои: Может, в Лубнах, а может, в Любани, Может, в Люблине — сердце Любви.

«Молчи. Не надо вспоминать. Смотри В глаза мои до самой до зари. Как много дней, как много лет подряд Ты с половцами бился, говорят, И падал на Дону, и вновь вставал На Перекоп и на Троянов вал, И крепко спал под каменным крестом На Бородинском поле. А потом Под Сталинградом, смертью смерть поправ, Поил коня у волжских переправ. И вся земля, вся русская земля — Леса, овраги, хлебные ноля, Проселки, избы, озими, стога, Студеных рек нагие берега,— Вся даль земная мчалась за тобой В иную даль, где шел бессмертный бой».

Что печалишься, дочь Ярослава? Что журишься, дружина моя? Иль печаль твоя — вечная слава Всем погибшим за други своя? И она обняла его плечи, Смотрит в очи, не прячет лица… Нет конца, нет конца этой встрече, Да и в песне не надо конца…

А. М. РЕМИЗОВ

О ПЕТРЕ И ФЕВРОНИИ МУРОМСКИХ

Муром город в русской земле, на Оке. Левый высокий берег. И как плыть из Болгар с Волги, издалека в глаза белыми цветами земляники, из сини леса, церкви. На воеводской горе каменный белый собор Рождества Богородицы, за городом женский монастырь Воздвижение. Городом управлял муромский князь Павел. К его жене Ольге прилетает огненный летучий Змей.

I

Как это случилось, Ольге не в разум. Помнит, что задремала, блеск прорезал ее мутный сон, она очнулась, и в глазах кольцом жарко вьется и крылом к ней — горячо обнял, и она видит белые крылья и что с лица он Павел.

Всем нечувством она чует и говорит себе: «не Павел», но ей не страшно. И это не во сне — не мечта: на ней его след и губы влажны. А когда он ее покинет, она не приберется — так и заснет, не помня себя. День — ожидание ночи. Но откуда такая тоска? Или любить и боль неразрывны? Или это проклятие всякого сметь?

А вот и среди дня: она узнала его но шуршу крыльев и как обрадовалась. И весь день он ее томил. И с этих пор всякий день он с ней.

Видит ли его кто, как она его видела, или для них он другой — Павел?

Он заметил, слуги, когда он сидит с ней, потупясь отходят или глядят не глядя: мужу все позволено, но когда на людях, это как в метро в сос соседа.

И у всех на глазах с каждым днем она тает.

Постельничий докладывает князю:

— С княгиней неладно: день ото дня, как вешний снег…

Павел ответил:

— Кормите вдоволь.

Павел зверолов: поле милее дому. Простые люди живут тесно, а князья — из горницы в горницу дверей не найдешь: муж у себя, жена на своей половине, муж входит к жене, когда ему любо, а жена ни на шаг.

На отлете птиц он вспомнил о своей голосистой и нежданный показался в горнице Ольги. Ужас обуял ее при виде мужа. И, как на духу, она во всем призналась. Слово ее, потрескивая, горело: ветка любви и горькая ветвь измены.

Павел смутился: огненный Змей, известно, прилетает ко вдовам, но к мужней жене не слыхать было.