Нет у любви бесследно сгинуть права...
Шрифт:
— И давно это?
— На Красную Горку.
И он вспоминает: в последний раз он был у нее на Святой, стало быть, после.
— И вы это делаете?
Она вскинула глаза — чиста! — и виновато потупилась.
— Да ведь это большой грех.
И на слово «грех» она вздрогнула от клокота ответных слов — и голос пропал.
— Надо принять меры, — сказал он не своим голосом, глухо и без слов грозно, так — что рука поднялась, но не ударила.
Досадуя, вышел.
Не звери и птицы, которые звери рыскали и птицы порхали в его охотничьих мыслях, огненный Змей кольчатый шуршал белыми
«С чего бы?» — и ему жалко: плохо кончит. Зверю от рогатины не уйти, и на птиц есть силки, но чем возьмешь Змея? И он видит ее и Змея, и все в нем кричит зверем: как ты могла допустить себя до такого? — но себя он ни в чем не винит: он зверолов, свалит медведя.
В Муроме ходил беспризорный, звали его Ласка — Алексеем. Таким представится Нестерову Радонежский отрок в березовом лесу под свежей веткой: руки крепко сжаты, в глазах лазурь, подымется с земли и улетит. Ласка глядит сквозь лазурь из души, ровно б у него глубже еще глаза, а скажет, большому не в сказ — такое ростет среди лесов на русской земле. Мимо не пройдешь, не окликнув: «Ласка!» А какие он сказывал сказки, и откуда слова берутся! про зверей, о птицах лесовое, скрытое от глаз, и о чудесах и знамениях, о звездах. Летом — лес; зима — Воздвиженские монашки присматривают. Бывал и в кремле на княжеском дворе: Ольга любила слушать, как он рассказывает, от него она знает о Змее — огненный, летучий. Змей, бумажные крылья — чудесная сказка.
Павел встретил Ласку в лесу.
«Божий человек, — подумал Павел, — спрошу о жене».
— Надо ей на волю, — сказал Ласка, — она у тебя в темнице. Ты ее возьми с собой.
— Не в обычай, — сказал Павел, — да ей и дома не на что жаловаться: сад у ней и пруд, бобры и лебеди.
— Воли нет.
— А что ты знаешь о огненном Змее?
— Огненный Змей летит на тоску. Белые крылья, зеленые у Дракона и сам, как листья, зеленый. Егорий Храбрый его на иконах в брюхо копьем проткнул.
— А на огненного — где его смерть?
— Откуда мне знать! Пускай сам скажет.
Прямо с охоты, не заходя к себе, Павел незаметно в горницу к Ольге.
Она сидела, расставив ноги, и улыбалась, а глаза наполнялись слезами. И вдруг, увидев Павла, поднялась, дрожа.
Павел посмотрел на нее гадливо.
— Перестань, слушай. С этим надо покончить. Дойдет до людей, ославят: жена путается со Змеем. Один человек мне сказал, огненный Змей не Дракон, копьем в брюхо не пырнешь, а сам он тебе скажет, откуда ждать ему свою смерть. Слышишь. Ты подластишься к нему и выпытай: от чего тебе смерть приключится?
Она слушала, озираясь: она искала глазами другого Павла, которого не боится.
— Большой грех. И я за тебя отвечаю перед богом.
— Я спрошу, — говорит она безразлично, и черные кольца катятся из ее глаз.
На другой день канун Рождества Богородицы — муромский престольный праздник. Ко всенощной он ей не велел, а пошел один в Собор. Он думал о ней с омерзением и нетерпеливо ждал ответ. Он видел ее, как она ластится, выпытывая, — и закрывал глаза, передыхая, и потом тупо молился, прося защиты: он ни в чем не виновен. И наутро, отстояв обедню, не мог утерпеть и сейчас
— Что он сказал?
Она поняла и, по-птичьи раздирая рот — слова бились на языке, но не складывались, мучая.
— Что он сказал? — повторил Павел.
И она, закусив губы, ответила нутром, раздельно приглушенным, не своим, посторонним голосом, рифмуя:
— Смерть — моя —
от Петрова плеча, Агрикова меча.Павел вышел гордо: он знает тайну смерти — но что значит «Агрик» — Агриков меч? — он не знает. И имя Агрик вкогтилось в его змеиную мысль, притушив кольчатый огонь летучего Змея.
О Агрике жила память в Муроме.
Старожильцы, памятуя, сказали: «Знаем, помним, за сто лет от отцов слышно: проходил из Новгорода к Мурому Агрик и брат его Рюрик». А о мече — который карлик Котопа сковал меч, точно не сказали, уверяя на Крапиву. А Крапива ничего не помнит.
Другие вспоминали Илью, свой — муромский, богатырскую заставу — на заставе, помнится, среди русских богатырей, стояли два брата — Агриканы — оба кривые: один глядит по сю, другой по ту.
Когда всех богатырей перебили и остался один Агрикан, собрал мечи и сложил в пещере, а свой, Агриков, в свой час, вручил Добрыне.
Третьи знахари сказали:
«Точно, к Добрыне в руки попал Агриков меч. Этим мечом он вышиб душу Тугарина Змеевича. И в свой час замуровал меч: явится в русской земле богатырь, откроется ему меч. А где замурован, кто ж его знает». И эти своротили на Крапиву, а Крапива впервой: Агриков меч! Не дай бог прослыть знающим: затормошат и потом на тебя же в требе.
Агриков меч есть, но где этот богатырь, кому владеть?
Был у Павла брат Петр. На Петра и Павла именины в последний птичий пев, когда в песнях колыбеля припевают: «ой ладо».
А был Петр не в Павла, не скажешь охотник, да ему и птицу вспугнуть духу не хватит, пугливый и кроткий. У бояр на смётке: помрет Павел, уж как под Петром будет вольготно — каждый сам себе князь!
Петр всякий день приходил к Павлу. Жили они в честь прославленным в русской земле братьям Борису и Глебу. От Павла к Ольге проведать. На тихость Петра глаза Ольги яснели, как при встрече с Лаской.
Перемену Петр заметил, но не смел спросить. А Ольга и Павел перед братом таились.
Когда узнал Павел тайну Змеиной смерти: «от Петрова плеча, Агрикова меча» — его поразило имя брата, и он открылся Петру.
— Я убью его! — вскрикнул Петр: не узнать было его голоса: решимость и отвага не по плечу; он поднял руку клятвой, и гнев заострил ее мечом.
Но где ему найти меч.
На выносе креста Петр стоял у праздника в Воздвиженском монастыре. Агриков меч неотступно поднимался в его глазах, как подымали крест — в широту и долготу креста. Его воля защитить брата подымала его вместе с крестом над землей высоко.