Нет у меня другой печали
Шрифт:
Альпийские луга давно уже кончились, остались где-то внизу. Мы карабкаемся по голым скалам, выискивая надежную опору для ноги. Изредка останавливаемся передохнуть, и тогда я не могу оторвать глаз от Молочного озера, которое ярко синеет далеко внизу, как одинокий, глядящий в небо глаз какого-то великана.
От сигарет у меня в кармане одна труха — пачка лопнула, и теперь мы пользуемся длинной трубкой Комбу. Я достаю из кармана щепотку табаку, набиваю отделанную серебром трубку, затягиваюсь и слушаю, как ветер шепчется о чем-то с горами, жду пушистое облако, медленно приближающееся к нам. Когда летишь самолетом над облаками, всматриваешься в бескрайнюю белоснежную ширь, хочется надеть лыжи и бежать, бежать по этим просторам — такими они кажутся прочными и надежными. Вот и сейчас приближающееся облако похоже на плотную глыбу льда и снега, которая раздавит нас, прижмет к скале или столкнет в пропасть, если не успеешь уцепиться, взобраться на нее и, оседлав, отправиться в небесное кочевье. Но облако редеет, расступается, превращаясь в туман, оно не толкает нас в бездну, не давит, а только обдает лицо прохладным дыханием и плывет своей дорогой.
Комбу оставляет нас и спускается к подножью следующей вершины. Оттуда он снова будет карабкаться вверх, может быть, спугнет горных баранов, погонит их в нашу сторону, и, быть может, нам удастся убить одного архара. Все это лишь — может быть. Но и одно это «может быть» будоражит нас, заставляет быстрее течь кровь по жилам, стесняет дыхание, заставляя прислушиваться к малейшему шороху. Я глубоко убежден: чтобы познать живую природу, надо стать охотником, хоть немножко похожим на наших предков. Есть, разумеется, и другой путь для достижения этой цели — можно изучать естественные науки, годами рыться в книгах, слушать лекции и в конце концов узнать все тайны природы, которые успело разгадать человечество. Однако между двумя этими способами есть одна существенная разница. Наши предки-охотники кормились самой природой, а во втором случае человека кормит наука о природе. Так что это — два разных способа познания, и цена им тоже разная. Много есть тяжелых, неблагодарных профессий. Но профессия охотника, на мой взгляд, резко отличается от всех, ибо за тысячи лет почти не изменилась. В других профессиях люди ввели много новшеств, облегчающих труд, зачастую вместо собственных мускулов впрягают в работу машины. У охотников же за это время почти все осталось по-старому, только вместо копий, дротиков и стрел появились ружья, что несколько удлинило и укрепило руку охотника. Однако суть, главное осталось таким же, каким было и в глубине веков: либо ты обманешь зверя, либо зверь обманет тебя. Более того. За последние десятилетия охота стала, так сказать, профессией отшельников. Если в древности на охоту выходили всей семьей или родом, то современный охотник-профессионал — это одинокий человек, целыми месяцами живущий в глухой тайге, вдали от семьи, отрезанный от мира, от элементарнейших достижений цивилизации. Профессия охотника трудна, требует бесконечной выдержки, а также физических и духовных сил. А главное, никогда нет гарантии в успехе, потому что далеко не все зависит от самого охотника. Не удивительно поэтому, что все меньше и меньше остается людей, избравших это тяжкое ремесло. Я знаю, что многие области Сибири жалуются на нехватку охотников-профессионалов, приглашают людей из других мест, предлагают им богатые зверем участки, но призывы эти чаще всего остаются тщетными. Такое положение создалось в тех краях, где охота считалась когда-то и теперь еще считается самым важным промыслом. Это весьма характерный признак, свидетельствующий об огромных изменениях даже в отдаленнейших уголках нашей страны. По нему можно судить, что у людей теперь есть более легкие способы добывать хлеб насущный, чем охота. На заводе, фабрике, в учреждении, отчасти даже в колхозе существует нормированный рабочий день, один или два выходных в неделю, множество других преимуществ, в том числе и то, что человек трудится среди людей. А у охотника нет ни досуга, ни твердо установленного рабочего времени. Это и заставляет многих расстаться с древней, едва ли не самой древней на земле, профессией в поисках более легкого хлеба. А найти его не так уж трудно. Рабочие руки везде нужны.
Мы лежим с Кара-оолом на горной площадке и следим за удаляющимся Комбу. Когда-то он тоже занимался только охотой, но уже пять лет работает чабаном в колхозе. И лучше, и надежнее, и есть время полюбоваться на своих детей… По всему видать, что Комбу — опытный охотник, не один год существовавший этим промыслом. Он идет спорым, легким шагом, весь будто напружиненный. Кажется, без всякой усталости, без усилий взлетает на преградивший дорогу камень, перемахивает через рытвины, бесплотной тенью скользит по оставленным лавиной обломкам скал. Он удаляется очень быстро, и я уже в бинокль наблюдаю за каждым его шагом.
Внезапно Комбу останавливается и, задрав голову, смотрит вверх. Что он там увидел? Я направляю бинокль в ту сторону, поднимаю выше, выше и вдруг на краю отвесной скалы замечаю горного барана. Он застыл, как каменное изваяние, огромные загнутые рога, сильные передние ноги уперлись в край бездны, тело напряжено, как в прыжке, а голова опущена, — очевидно, он смотрит вниз, на Комбу. Да, они видят друг друга, и оба стоят не шевелясь. Карабин по-прежнему висит на плече Комбу — стрелять на таком расстоянии бесполезно. Я отчетливо вижу в бинокле не только фигуру Комбу, но и прищуренные глаза, руку, крепко сжимающую ремень карабина, вижу, как он облизывает запекшиеся губы. Затем начинается что-то совершенно непонятное. Комбу сбрасывает карабин с плеча и кладет на землю, стягивает свою охотничью куртку и надевает ее на обломок скалы, как бы желая согреть этот камень. Я вижу, как он, присев, тянет руку к большому камню, долго и упорно пытается раскачать его, выдрать из горы, а когда наконец это удается — с трудом поднимает его и ставит на скалу, покрытую курткой. Придерживая камень одной рукой, он в то же время другой нащупывает мелкие обломки и подпирает ими это странное сооружение, затем снимает шапку и нахлобучивает ее сверху. Теперь кажется, что там не один, а два человека. Комбу снова берет в руки карабин и, прячась за скалами и камнями, начинает ползти в сторону.
Баран все так же стоит над краем пропасти, уставясь вниз. Влекомый каким-то любопытством, он делает еще шаг вперед и, кажется, только чудом удерживается на краю обрыва. Между тем Комбу подползает к подножью отвесной скалы и встает, убедившись, что архар не видит его. Выждав немного, разувается, аккуратно прижимает голенища сапог камнями. Уж не думает ли он взобраться наверх? Скала почти отвесная, голая, метров пятьдесят высотой, там негде ногу поставить, уцепиться не за что. И все же Комбу подходит именно к этой отвесной стене. Неужели он сошел с ума — лезет прямо в лапы смерти? Перекинув через плечо карабин, Комбу становится босыми ногами на узкий карниз, лицом и всем телом прижавшись к отвесной скале, и вершок за вершком боком продвигается вдоль стены. Просто мороз по коже подирает, глядя, как человек движется над пропастью. Кажется, что этот путь никогда не кончится…
А баран все стоит. По-прежнему смотрит вниз, на оставленное Комбу чучело. Наконец охотник скрывается за поворотом. Еще некоторое время я вижу одинокую руку, прилипшую к скале, а затем исчезает и она. Тянутся долгие минуты неизвестности.
И вдруг грянул гром. Нет, не гром, это грохнул выстрел, но я не могу найти более точного сравнения — только гром, с его бесчисленным повторением раскатов эха, может дать представление о выстреле в горах… Я не видел, когда упал баран. Я успел лишь заметить, как он стремительно летит в пропасть головой вниз. Вот он ударился о выступ скалы, подскочил, словно резиновый, перевернулся и покатился вниз, пронесся мимо оставленного Комбу чучела, скрылся из глаз.
С грохотом выстрела точно камень свалился у меня с груди. Облегченно вздохнул и Кара-оол. Спустя некоторое время мы увидели и самого Комбу. Он стоял там, откуда несколько минут назад сорвался вниз баран. Сгубило беднягу любопытство. Обычно архары довольно пугливы и осторожны, к ним трудно подобраться на выстрел, и преследовать их в горах — пустая трата времени. Но есть у них слабость — хоть издали поглазеть на такую диковинку, какой является в этих местах человек. Дорого обходится им любопытство…
Хороши рога архара. Огромные, сильные, свернутые чуть ли не спиралью, они служат животному не только оружием. Попав в затруднительное положение, припертый хищным зверем или охотником к отвесному обрыву, откуда, казалось бы, невозможно спуститься, архар прыгает вниз головой, даже если высота достигает двадцати метров и под ним не пуховая постель, а жесткая скала. Он летит, как прыгун с трамплина в воду, ударяется рогами о скалу, подскакивает, как туго надутый мяч, да только его и видели.
Спускаться было ничуть не легче, а может быть, даже и труднее, чем взбираться. Тяжелая добыча тащила нас, бросала в стороны, вынуждала искать более удобные проходы, делать большие петли, и поэтому мы достигли лагеря у Молочного озера, когда уже смеркалось.
При свете костров мужчины содрали с барана шкуру, осторожно, не пролив ни капли, спустили в большое блюдо кровь, разделали тушу.
— Будет хан, — сказал Комбу.
— Какой хан? — удивился я.
— Настоящий, — не пускаясь в объяснения, ответил он.
Женщины очистили бараньи кишки и наполнили их кровью, смешанной со сливками и всевозможными приправами. (Кстати, приправы здесь не покупают, а собирают в тайге и в горах. Тут есть и дикий чеснок, и дикий лук, и разные другие пахучие травы, названия которых я не знаю, но которые вполне заменяют петрушку или лавровый лист. Сейчас, в конце лета, у каждой юрты на расстеленных полотнищах сушатся на солнце эти таежные приправы. На зиму. Здесь сушат и ягоды: красную и черную смородину, а также многие другие, которые, говорят, очень вкусны со сливками.) Наполнив кишку, ее завязывают и опускают в кипящий котел.
Через несколько минут хан готов. Вместе с ханом появляется и бидон араки. Налитая до краев пиала, украшенная орнаментом, переходит по кругу из рук в руки, и каждый, принимая ее, говорит о счастье, желает удачи и здоровья тебе, твоей семье и всему твоему народу. Горячий хан, дымящийся, обжигающий руки, исчезает с большого подноса. По вкусу он напоминает нашу кровяную колбасу.
К пиршеству присоединяются и женщины. Они ютятся под боком у своих мужей и молча слушают мужские разговоры о жизни, о прежних и нынешних временах. Это целые истории. Одни из них веселые, другие — грустные, третьи — драматические и даже трагические. Последние относятся к старым временам. И хотя старина эта очень относительна: лет двадцать — тридцать тому назад, — рассказы мужчин переносят тебя, кажется, в средневековье, в эпоху феодального строя, со всеми его жестокостями и бесправием простого человека. Мы, литовцы, знаем историю своего народа, знаем, что нес нашим предкам феодализм: насилие, произвол, страшные физические наказания, абсолютное бесправие, когда человеку жилось хуже, чем собаке. То же было и здесь, в Туве. Однако особенно потрясли меня сами рассказчики — живые свидетели или участники этих жутких историй. И рассказывают они обо всем не сухим языком учебника, а дрожащим от волнения голосом, и во время рассказа пожилые женщины нередко опускают глаза и отходят от костра, пряча в темноте свои слезы. И у меня мелькает мысль, что, может быть, двенадцатилетняя девочка, которая из-за невыносимой нужды и голода была отдана в лапы богатого феодала, это и есть та самая Шолбан [2] , которая только что встала от костра и ушла в темноту, потому что не в силах слушать рассказ о той страшной ночи, когда ее, двенадцатилетнюю, изнасиловали, как топтали ее ногами, точно шелудивую собаку, и заставляли целовать ноги своего повелителя… И сам рассказчик, по-моему, не кто иной, как тот самый бедный юноша Дандак, который впоследствии связал свою жизнь с несчастной Шолбан, иначе почему у него во время рассказа дрожит голос, почему дергаются мускулы лица и друзья-чабаны услужливо подносят ему полную пиалу араки, а он жадно, большими глотками пьет, словно стараясь погасить разгоревшийся внутри огонь, а потом сидит молча, не отрывая глаз от раскаленных угольев? Больше всего, должно быть, потрясает в рассказах эта непосредственность, когда видишь людей, пришедших в социализм из феодализма, а они еще ничуть не похожи на дряхлых стариков.
2
Заря. Это имя в Туве можно встретить как у женщин, так и мужчин. — Прим. автора.