Нет у меня другой печали
Шрифт:
Капитан дает команду отцепить трос. И тут происходит непредвиденное. На какую-то долю секунды двигатели опоздали включиться на полную мощность, и мы очутились опять на горбу порога. Безнадежно пытаемся зацепиться, но поздно — мощная грудь реки уже толкнула нас вниз, повернула и несет, заливая палубу, запрокидывая набок и нас, и прикрепленную баржу…
Снова приходится все начинать сначала.
— Как в жизни, — говорит капитан, очевидно желая поднять настроение команды. Он кричит в мегафон, мы напряженно вслушиваемся, ожидая какой-то команды, а он философствует: — У каждого свой порог, который раньше или позже надо преодолеть.
Мы снова тащим но берегу трос. На сей раз нам везет.
Порог остается где-то за горой, наш буксир снова ползет вперед, снова ритмично поют двигатели, матросы сбрасывают спасательные пояса, и капитан передает штурвал юному Саше. Сам же спускается на палубу и протягивает руку к пачке моих крепких сигарет «Лигера». Рука заметно дрожит. Жадно затянувшись, Петр Кириллов говорит:
— Много, бестия, жизней унес… А имущества сколько поглотил!
Вскоре мы забываем о пороге, недавнее напряжение спадает, и на судне снова воцаряются серые будни, снова дядя Коля «травит баланду», выдавая чьи-то подвиги за свои, а я думаю о том, что же такое настоящий подвиг — кратковременное напряжение воли и физических сил в какой-то важный момент или способность сохранить душевное равновесие в серой повседневности, делая простую, порой до скуки однообразную и не оставляющую следов работу, как, например, работа дяди Коли?
На правом берегу Енисея стоят Семь Братьев — семь горных хребтов, подпирающих блестящими снежными вершинами небо. Потом проплываем Черный яр — высокий, сточенный рекой, обнажившей вечную мерзлоту; от него почти каждую секунду отрываются пласты земли и с громким шумом обрушиваются в речной водоворот, вздымая серебряные брызги. А над обрывом растет лес. Некоторые деревья повисли вверх тормашками — корни еще цепляются за почву, а вершина почти касается воды.
Я с грустью смотрю на лесных гигантов, вырванных с корнями из земли и выброшенных на многочисленные мели. Они бессильно выставили к небу свои мертвые корни, а в то же время гибкие, тонкие кусты, которые густо стелются по самому берегу, словно смеются над этими великанами, постоянно сгибаясь, не противясь дикой силе реки. Вот и посуди, кому лучше — вывороченному с корнем великану или по-прежнему зеленеющему гибкому кусту?..
Это место у речников зовется «Сорок Енисеев». Здесь мы и увидели одинокую заимку — первое человеческое жилье за все время нашего пути от Кызыла. Интересно, сколько мы прошли километров?
— Двести с лишком, — говорит капитан.
На заимке живут речники, которые из «Сорока Енисеев» должны выбрать самую лучшую, наиболее подходящую для прохода судов и плотов протоку. Работают они днем и ночью, потому что река часто меняет свое русло даже после небольшого дождя, прихотливо выбирая для своих вод тот или иной рукав, а люди должны вовремя заметить это и установить соответствующие знаки — иначе не избежать беды. Мы видели много выкрашенных в красные и белые полосы шестов, очутившихся на суше, посреди усеянных камнями больших мелей.
На исходе дня достигли цели путешествия — поселка Ырбан. Здесь мы возьмем плоты и двинемся обратно.
Поселок новый, заложен всего несколько лет назад, все дома еще пахнут смолой. Лесорубам пришлось стать пионерами этого края. Обычно лесорубы приходят, валят деревья и перебираются на другое место. В Ырбане эта традиция нарушена. Поселок строился навсегда, с добротными домами, магазином, клубом, амбулаторией. С каждым годом он расширяется, растет и станет как бы опорным пунктом для покорения этих отдаленных, нежилых мест.
Мне кажется, что труд людей, которые здесь живут, можно без преувеличения назвать подвигом, хотя им самим он кажется серыми буднями. Видимо, настоящий подвиг и состоит в преодолении повседневности, а случающиеся порой опасности лишь в той или иной степени разнообразят эту серую повседневность.
В Ырбане к нашему буксиру причалила моторка, в которой сидел человек с окладистой черной бородой. (Здесь, в верховьях Енисея, большинство мужчин носит бороду.) Так вот, на дне этой моторки я увидел большую рыбу с розовыми пятнами по бокам и оранжевыми плавниками. Это царь енисейских вод — таймень. В общем, эта рыба мне была известна, однако ловить ее никогда не приходилось, потому что на европейском континенте тайменей нет, это обитатели холодных, быстрых и кристально чистых сибирских рек. Правда, реки и здесь не всегда бывают хрустальными. Как всякая горная река, Енисей очень быстро поднимается и мутится даже от слабого дождя. По этой причине мне до сих пор и не довелось попытать счастья, хотя мы, останавливаясь на ночевку, использовали несколько свободных часов для ловли хариуса в мелких притоках Енисея, где вода гораздо чище.
Капитан буксира, видя, что я не свожу глаз с лежащего в моторке тайменя, спросил:
— Волнует?
— Как тут не волновать!
— Бери мой спиннинг и попытай счастья.
— А сам?
— Я пойду навестить родных.
Оказывается, в Ырбане живет брат капитана, тоже речник — капитан катера.
Чернобородый хозяин моторной лодки Иннокентий (в Сибири едва ли не каждый третий мужчина — Иннокентий), как и все здешние старожилы добродушный, предупредительный, гостеприимный человек, вызвался показать места, где водится таймень. Дважды просить меня не требовалось. Я мигом очутился в лодке Иннокентия, и мы отправились к одной из многих проток.
Солнце еще не село, и Иннокентий сказал:
— Рановато для тайменя, хотя иногда он и днем берет. Половим пока что на блесну ленка.
Ленок — тоже рыба из семейства лососевых, встречающаяся только в Сибири, по виду и вкусу напоминает нашу речную форель.
В течение часа я вытащил спиннингом пять отличных ленков. Правда, особенно больших не было — от пятисот граммов до полутора килограммов. А по словам Иннокентия, здесь попадаются на крючок ленки весом в пять килограммов и больше.
Пока он говорил, я вдруг почувствовал резкий и сильный удар, словно кто-то сильной рукой схватил под водой конец лески и дернул, пытаясь выхватить спиннинг. Когда я смотал леску и осмотрел блесну, выяснилось, что все концы тройного крючка обломаны.
— Его работа, — сказал Иннокентий и объяснил: — Он, брат, не такие крючки ломает, как спички…
Почему-то Иннокентий перешел на шепот, избегая называть рыбу ее настоящим именем, вместо слова «таймень» употребляя таинственное местоимение «он». Его тревога и волнение заразили и меня.
— Пора, — шепнул Иннокентий и, запустив двигатель, двинулся к главному руслу Енисея. Вышли на берег. Вместо блесны я поспешно приладил «мышь» — изобретение сибиряков, которым больше нигде не пользуются. «Мышь» делается из пробки, обмотанной слоем поролоновой губки, а сверху обтягивается темно-серым, коричневым или даже черным плюшем, хотя некоторые вместо плюша используют мех белки или бурундука. К такой «мыши» прикрепляются три крючка: один тройной — на конце и два двойных — по бокам, там, где условно должна быть шея «мыши». Никакого грузила не требуется, потому что плюш и губка, пропитавшись водой, становятся достаточно тяжелыми, и «мышь» пролетает около сорока метров. Конечно, она не тонет и держится на поверхности, а когда вращаешь катушку, слегка выступает над водой, и впрямь напоминая мышь или какого-то другого зверька, который плывет по реке, барахтается, борется с быстрым течением.