Нет у меня другой печали
Шрифт:
Надо заснуть. Обязательно заснуть.
Я поворачиваюсь спиной к окну, за которым — звенящий лунный свет и тоскливые голоса собак. Зажмурившись, я бегу назад. В Литву. Бегу в небольшую дзукийскую [3] деревушку. У каждого из нас есть место на земле, которое нам часто снится. Я убегаю в свое. Это испытанный метод. И я еще раз хватаюсь за него, как за лекарство. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Поезд останавливается на полустанке. Отсюда до моей деревни семь километров. Песчаная белая дорога ведет в лес, где пасутся теплые весенние ветры, где в гуще подлеска еще сохранились дырявые лоскутья снега, усеянные опавшей хвоей, где со всех сторон несет сыростью — последними вздохами зимы. Семь километров. Я прохожу их легко, упиваясь густым, настоянным на лесных запахах воздухом, с вожделением думая об одинокой березе на краю деревни, о глиняном кувшине, который кожаным ремешком привязан к ее шершавому стволу. Много лет, много весен я пью из этого кувшина земную влагу — сладковатый березовый сок. Вот и сейчас я пью большими глотками, а сок льется через край кувшина, стекает на мою одежду, осыпает грудь блестящими на солнце бусинками. Я пью, пока хватает дыхания. Отрываю губы от кувшина, жадно хватаю воздух, смотрю на родную деревушку, на сбежавшуюся к реке черемуху, которую весна забросала творожными хлопьями, и снова приникаю к кувшину.
3
Дзукия — южная часть Литвы.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Так и заснул.
За окном уже нет серебряного света. Молчат и собаки. Занимается новый день. Светает. Я встаю. Не хочу, чтобы председатель сельсовета застал меня в постели. А он вот-вот должен прийти. Я спешу растопить печурку, ставлю чайник и бегу умываться. Ночью, похоже, был морозец, потому что по самой Уде с шумом плывет мелкая ледяная каша, или, как ее называют, шуга, а узкую протоку успело затянуть ледяной коркой. Я пробиваю ее, чтобы умыться. А когда возвращаюсь, председатель сельсовета Иван Унгуштаев уже сидит за старым письменным столом. Так же стар и сам Унгуштаев. Кожа на лице сбежалась множеством складок, морщин и напоминает мне горы. Саянские горы. Каждая морщина — пересохшее русло горной речушки. Так выглядят Саяны с самолета. Старику уже седьмой десяток. У него острые скулы, и желтоватая кожа на них натянута так сильно, что кажется, будто лицо старика вылеплено из воска, кажется, что оно должно просвечивать, если сзади поставить сильную лампу. Мы с ним пойдем в тайгу. Он, я и одна тофаларокая семья, которая должна сегодня вернуться из тайги и привести оленей. Мы сидим, пьем горячий чай, разговариваем.
— Зовут меня Иван, но при рождении мне дали другое имя, — говорит он.
— Как другое?
— Очень просто. Тофы раньше называли детей своими именами. Родился я не совсем здоровый. С вывернутой стопой, не такой, как все. И назвали меня Кривая Нога, хоть в паспорте записано Иван.
Никто по сей день не знает в точности истории тофаларов.
Одни полагают, что тофы пришли в эти места из Монголии, другие утверждают, что тофы — отколовшееся племя тувинцев.
Имеются свидетельства, что когда-то, в старину, тофаларов было около десяти тысяч. Теперь осталось всего четыреста человек.
Кто-то нащупывает бренчащую дверную ручку. Спустя минуту на пороге появляется высокий костлявый старик. Унгуштаев встает и почтительно идет ему навстречу, усаживает на стул, предлагает чаю. Я смотрю на них и думаю, что поистине все в мире относительно. Еще за минуту до этого Унгуштаев казался мне очень старым, а теперь, в сравнении с посетителем, он выглядит всего лишь пожилым человеком.
— Егор Андалаев, — говорит старик, пожимая мне руку.
Мне хочется спросить, узнать, какое тофаларское имя дали ему, когда он родился на свет, но я молчу и слушаю, как они оживленно переговариваются о чем-то на своем языке. Молчу, так как знаю, что тофы не любят чересчур любопытных.
— Человек жаловаться пришел, — через некоторое время говорит Унгуштаев. — Хочет белковать старик, а ему не дают оленей. Стар, говорят, пенсию получаешь, сиди на печи, пей чай, нечего тебе делать в тайге.
Теперь я понимаю, почему старик сердито отодвинул стакан чая, который тофалары обычно обожают, могут пить часами и в фантастических количествах.
Старик, степенный и прямой, будто аршин проглотил, встает и идет за дверь, а на его место уже входит другой посетитель — разве у людей мало дел в сельсовете? Тем более что он тут — единственная власть. Нет в Алыгджере другой власти. Даже ни одного милиционера нет. Я понимаю, что нечего мне тут болтаться, мешать Унгуштаеву. Одеваюсь и выхожу за дверь.
Небо голубое-голубое, без единого пятнышка.
Алыгджер со всех сторон окружен горами. Там, на вершинах, уже белеет снежный убор. Можно увидеть снег и здесь, в долине, в тенистых местах, где спины гор заслоняют солнце. Эти клочья снега напоминают скорей весну, чем осень. В Литве только весной можно увидеть сохранившиеся там и сям клочки снега на темной одежде земли. Утром земля была скована морозом, а сейчас солнце отогрело ее, и песчаная улица деревушки покрылась темными пятнами, словно рубаха на плечах усталого работника. Земля потеет. И самое интересное, что она так и останется всю зиму черной, без белой своей фаты, хотя кругом в горах навалит полно снега. Всю зиму самолеты в Алыгджере будут садиться не на лыжах, а на колесах, потому что снега здесь не бывает. Его сдувают жестокие ветры. Сильные и неистовые, они не прекращаются целыми неделями, мешают небо с землей, и люди проклинают их, потому что песок засыпает глаза, набивается в оконные рамы, скрипит на зубах, преследует на каждом шагу. Это зимой. А сейчас — поздняя осень, светит ослепительное солнце, небо синее-синее и — ни ветерка. Ни малейшего дуновения. Зато с самого утра уже ревут в небе моторы. Летчики из Нижнеудинска спешат. Неизвестно, сколько еще простоит погода, а Алыгджеру требуются мука и спички, капуста и картошка, крупа и селедка, стекло и гвозди — да мало ли что требуется одинокой деревушке, отрезанной от всего мира?! Но особенно много требуется горючего для деревенской электростанции. И все это не привезешь ни поездом, ни на грузовиках, не доставишь баржами — все приходится переправлять по воздуху. Потому-то с самого утра и сотрясает окна рев самолетов.
Торопятся не только летчики. Какая-то лихорадка охватила всю деревню, каждый дом. Люди куда-то спешат, бегут, что-то несут, словно деревня ждет наводнения, горной лавины или еще какой беды, к которой надо заранее готовиться. Один я никуда не спешу, слоняюсь по деревне, не могу найти себе какого-либо занятия. Долго стою возле кучки мужчин, подковывающих лошадей. Низкорослая монгольская лошадка, зажатая меж четырех столбов, висит на широких ремнях, как в операционной; мужчины одну за другой набивают на ее копыта новенькие подковы, и мне вспоминаются слова старинной литовской сказки: «Сносишь эту обувку — и домой пойдешь». Но у нас, в Литве, самые тяжелые дни наступают для лошадей весной, с песней жаворонка. А тут — наоборот. Только сейчас, поздней осенью, в начале зимы, у них начинается страда. В переносном и в прямом смысле этого слова. Низкорослые монгольские лошадки потащат на себе в тайгу и самих охотников, и вьюки со всем охотничьим снаряжением: продуктами, постелью, патронами, посудой — всем, что необходимо человеку, который уходит в нежилую тайгу не на день и не на неделю, а на долгие месяцы. Правда, тофалары не пользуются лошадьми. С незапамятных времен они держат для этого оленей — и сами ездят на них, и весь скарб везут.
Лихорадка волнами катится по деревне. Золотая лихорадка. Мягкое золото! Все только о нем и говорят. Второй год подряд в тайге хороший урожай кедровых орехов. А коли есть орехи, значит, есть и белка, и соболь, и медведь. Всех кедр кормит. И человеку хватает его плодов, и зверью остается. Несколько лет назад в тайге было трудно увидеть белку, еще труднее — соболя, а медведи, можно сказать, повывелись. Не родились в те годы кедровые орехи. И только в прошлом году все снова оживилось. А нынче кедры еще обильнее облеплены шишками, и белки (ходят слухи) кишмя кишит. Эти слухи раззадоривают, распаляют старых охотников. Мужчины только об этом и говорят. У слухов быстрые ноги, они обходят всех, не минуя ни одной избы, и всех заражают лихорадкой.
В тесной, тепло натопленной комнате кооперативно-охотничьего хозяйства целый день народ. Люди плотно обступили столы бухгалтерии, толпятся в коридоре, заполнили кабинет председателя Жернакова. Охотники заключают договоры. В этом году хозяйство наметило добыть в тайге тридцать тысяч беличьих шкурок. Тридцать тысяч! Не шуточки. Каждый должен подумать. Сколько белок добудет он? Какую цифру писать в договоре? На какой срок собираться в тайгу? На месяц? На два? А то и на три или четыре? Мужчины чешут в затылках, вслух рассуждают, спорят. Только тофы держатся спокойно. Присев подле стен, сосут цигарки из дешевого табака, смотрят на заслеженный пол и молчат. Грустно тофам. Не привыкли они так: собрался, погрузился и бегом в тайгу. Без праздника, без песни, без пиршества, в котором участвуют все охотники. С незапамятных времен тут было заведено: перед тем как рассыпаться по тайге, тофалары собирались все вместе и пировали, праздновали… И это напоминало прощанье, проводы. Тайга большая. Бескрайняя. Много опасностей поджидает охотников в тайге. Может, не все вернутся домой… Еще и прошлой осенью алыгджерские охотники пировали, прежде чем уйти в тайгу, расстаться с семьями. Но то было в прошлом году. Нынче вместо колхоза организовано кооперативно-охотничье хозяйство. Председатель Жернаков говорит: «Пировать будем, когда из тайги вернемся. Все сначала работают, а потом пируют. Будем и мы пировать после работы». Тофалары сидят вдоль стен, посасывают самокрутки из дешевого табака и молчат.
В магазине с утра до вечера сутолока, давка, нередко и ругань можно услышать, но чаще — веселый смех. Он гремит, распирает стены магазина, вздымает крышу. Продавщицы трудятся в поте лица. Охотники всё берут мешками. Набивают мешки хлебом, сухарями, солью, сахаром, сухим молоком и обычной ржаной мукой, из которой будут готовить болтушку для собак, в отдельные мешочки ссыпают крупу, макароны, чай. Всё берут. Без денег. В счет аванса. Привезут из тайги мешки мягкого золота, тогда и сочтутся, подведут итог. Гляжу, и мой знакомый пробивается к прилавку. Молодой охотник. Живет в Иркутске. Взял отпуск и приехал на родину. Мы вместе летели в самолете. Он мне сверху показывал свои охотничьи угодья. Я сказал: «Хорошие места. Главное — недалеко от деревни». Мой попутчик ничего не ответил. Не иначе, побоялся, что напрошусь в компанию, в артель. Таких артелей создается много. По два, три, четыре человека. Все берут поровну продуктов, боеприпасов и поровну делят добычу. Может быть, мой попутчик все еще опасается, что я стану проситься к нему в артель (какой там из меня компаньон!), потому и не замечает меня. Напрасно.