Нет у меня другой печали
Шрифт:
Опять выхожу наружу, не спеша бреду по деревне. Только я да телочки никуда не спешим. Они свободно шатаются по улице, нюхают порыжелую мертвую траву под заборами и печальными глазами долго смотрят на покрытые снегом горы. Кажется, они о чем-то думают. О чем-то грустном и жалобном.
Деревушка Алыгджер сгрудилась на берегу Уды, окруженная со всех сторон горами. Горизонт здесь невелик, не разогнаться взгляду. И восход и закат — высоко в горах. Может быть, телки смотрят печальными глазами на горы и думают: «Господи, что же там, за горами, заслонившими свет?»
Я бреду по деревенской улочке, глазею по сторонам. Дома сложены из лиственничных бревен, необтесанных, почерневших от времени и непогоды. Небольшие окошки выходят на быструю Уду. Кое-где у домов, на огородах, видны островерхие юрты. Говорят, сердце тофалара время от времени наполняется тоской, и он из жилого дома перебирается в юрту. Хотя бы на неделю, на две. Потому все еще и стоят они рядом с домами, готовые в любое время принять тофа.
А лихорадка катится по деревне — не всем хватает оленей. Их дают только очень хорошим охотникам, чьи участки в ста пятидесяти — двухстах километрах от деревушки. Такое расстояние могли бы преодолеть и лошади, но чем их кормить в дороге, если там, в горах, уже выпал снег, глубоко похоронив задубевшую, высохшую траву, а сена в тайге никто не заготовил. Правда, можно взять с собой овса, но его потребуется так много, что уже ничего другого не навьючишь на лошадь, только овес. К тому же лошадей пришлось бы сразу гнать обратно — не могут же они там оставаться без корма. Потому-то все охотники и добиваются оленей, каждый хочет получить этих замечательных животных, которых не надо кормить, потому что они сами выкапывают из-под снега мох, а жажду утоляют снегом. Живи в тайге сколько хочешь и не будешь знать никаких хлопот из-за оленя. Он не только сам прокормится, но и будет незаменимым помощником человека. Там, где лошадь беспомощна, олень несет на своей спине охотника либо его снаряжение. Самые крутые склоны, самую густую чащу и каменистые завалы олень преодолеет без труда, и его нога нигде не оступится, он нигде не свалится в пропасть. И нести способен не меньше, чем лошадь. А если нет съедобного мха, олень может и по трое суток не есть, но все равно сделает все, что потребуется человеку. Поэтому мы и ждем оленей. И не только поэтому. Большинство охотников будет жить в тайге в специально срубленных домиках, мы же будем охотиться, кочуя с места на место, как испокон веков делали тофалары. Я давно мечтал познакомиться с этим маленьким народом и не случайно выбрал время охоты на белку. В этот период тофалары начинают жить так, как жили их отцы и праотцы десять и сто лет назад, — снова превращаются в вольных кочевников.
Наконец-то дождались и мы своих компаньонов. Они приехали на оленях из тайги и пригнали еще четырех оленей. Оба — чистокровные тофы. Муж и жена. Варвара и Василий Киштеевы. Оба невысокие, как и большинство тофов. Маленькие, как у подростков, руки, почти детские стопы крохотных ног, темные глаза, узкие и раскосые, приплюснутые носы, толстые, выпяченные губы, как будто человек дует, студит горячую похлебку. Оба разменяли шестой десяток. Иван Унгуштаев свел нас, познакомил, сказал, что я хочу отправиться с ними в тайгу. Муж и жена переглянулись. Особенной радости на их лицах я не заметил. Скорее наоборот. Сидят, молчат, о чем-то думают.
— Пошли обедать к нам.
Я хотел было уже поблагодарить, объяснить, что недавно умял банку консервов, но почему-то промолчал, даже ради вежливости не стал отнекиваться. Сам не знаю, почему я так поступил. Вот-вот уже хотел было отказаться, но в эту секунду как бы что-то заткнуло мне рот. Взгляд Василия? Возможно. Как-то странно блеснули его глаза, когда он предложил пойти к ним обедать. В чем дело? А, да что там ломать голову! Я направляюсь в угол, где стоит мой большущий чемодан, достаю из него бутылку спирта, засовываю в карман, а вторую прячу как можно глубже на дно чемодана — магазины в Алыгджере чисты, и кто знает, когда доставят это «чертово зелье».
Домик у Киштеевых небольшой. Тесная кухонька и две такие же тесные комнатки, разделенные дощатой перегородкой. Мебели почти нет. На кухне стоят лавка и сколоченный из досок шкафчик. В одной из комнат — кровать, но, мне кажется, она служит больше для украшения комнаты, чем для спанья, так как вторая комната сплошь устлана оленьими шкурами, и, видимо, спят на них, а не на этих железных, поблескивающих никелированными шишками кроватях.
Усаживаемся на кухне. Варвара наливает миску густого супа и ставит передо мной. Я достаю бутылку спирта, а сам хватаю ложку и храбро зачерпываю этот суп-пюре, который отдает каким-то незнакомым запахом и оставляет во рту своеобразный, совершенно незнакомый вкус.
— Что за мясо? — спрашиваю я.
— Кабарга, — отвечает хозяин.
Я знаю, что кабарга — это горная косуля. Небольшая. Величиной со среднюю собаку. Мясо кабарги жестковатое, темное и на вид не очень привлекательно, однако я уплетаю за обе щеки и краем глаза вижу, как тофы следят за мной взглядом, подталкивают друг друга локтем, улыбаются. Когда я подымаю голову от пустой миски, меня встречают дружелюбно сияющие лица. Хозяйка что-то говорит Василию, он переводит:
— Нам нравятся люди, которые едят за нашим столом.
Теперь я все понимаю. И как же мне раньше не пришла в голову эта простая мысль! Ведь там, в тайге, нам придется есть, как говорится, из одного котла, поэтому Киштеев и пригласил меня сейчас. На пробу. Сможем ли мы жить одной семьей, сумею ли я привыкнуть, приспособиться к их вкусу, потому что они к моему, разумеется, никогда не станут приноравливаться, да и делать это им нет никакого смысла. В этом было их основное сомнение, и они решили испытать меня. Теперь оба улыбаются, похлопывают меня по плечу — приняли в свою семью.
Потом хозяин выводит меня во двор и показывает собак: три небольших, совсем еще молодых щенка.
— Разве можно с такими в тайгу идти? — спрашивает Василий.
Каждому ясно, что нельзя. Я так и говорю, а Василий в ответ:
— Одолжи денег. Куплю собаку.
Спрашиваю, сколько ему нужно, отсчитываю. Он прячет деньги в карман и продолжает:
— Дочка хочет в Иркутск ехать. Учиться. Одолжи еще.
Спрашиваю, сколько нужно.
— Пятьдесят.
Не знаю, что делать. Если отдам, то будет не на что купить обратный билет. Так и говорю, а Василий снова:
— Одолжи. Придем из тайги — отдам.
Уж не испытывает ли он меня? Существует неписаный закон: если идешь с товарищем в тайгу — верь ему, как самому себе, а коли сомневаешься — не ходи. Достаю хрустящие десятки и вручаю Василию, а сам думаю, что завтра надо будет телеграфировать в Вильнюс друзьям, чтобы перевели деньжат. На всякий случай.
На прощанье договариваемся, что Василий с женой закупят продукты, позаботятся обо всем необходимом, и завтра в полдень можем двигаться в путь.
Я опять без дела, опять брожу по деревне, и это вынужденное безделье обостряет духовную акклиматизацию, все как бы теряет свой цвет и запах, остается лишь густой синий цвет тоски и запах дома, родной запах.
Возле какой-то избы — скандал. Высокая костлявая женщина в блузке с коротким рукавом, выбежав из дому, ругательски ругает тщедушного мужичка, который держит на обрывке веревки пса. Руки женщины с выступающими узлами вен и сухожильями напоминают корни сухого дерева. Она размахивает ими, тычет костлявым кулаком мужу под нос и орет: