Нет у меня другой печали
Шрифт:
Обычно тайменя найти не трудно, потому что он выдает себя громким всплеском, охотясь на хариуса. Но это в сентябре, когда вода бывает действительно кристальной, когда из малых речушек «таймень катится вниз, в Енисей, держится на мысах отмелей», как говорит Иннокентий. Теперь же август, еще недавно в горах прошел ливень, и вода не совсем прозрачная, но попытка не пытка.
Я спускаюсь вниз по течению и усердно закидываю «мышь». Некогда даже отмахиваться от комаров, лезущих в глаза, нос и рот, жалящих лицо, шею, руки. Раз пятьдесят или больше посылал я «мышь» в реку, и она все время возвращалась пустой. Вот уже и солнце село, сгущаются сумерки, я теряю последние крохи надежды, как вдруг — шлеп кто-то там, где только что упала моя «мышь»; в следующее мгновенье сильный удар рвет у меня из рук спиннинг. Я чувствую, что там, в глубине, бьется, сопротивляется крупная рыба. Включаю тормоз, кручу катушку, с трудом тащу неподдающуюся добычу и во все горло зову на помощь Иннокентия.
— Я уж думал, на тебя медведь насел, — говорит подбежавший Иннокентий, но мне совсем не хочется шутить, потому что там, в глубине, бьется, трепещет моя мечта. Удилище спиннинга изогнулось, леска со звоном рассекает воду. Внезапно на миг показывается светлое брюхо рыбы, и вода закипает. Какое-то время таймень тянет леску на себя, мечется, бросается в стороны, кувыркается так, что вода бурлит, а я упираюсь, тащу к себе и не сразу понимаю, что кричит Иннокентий:
— Пусти! Отпускай, язви тебя в душу! Разве жеребца такого удержишь?!
Я отпускаю, и рыба бросается против течения, снова разматывая леску, которую я с таким трудом отвоевал.
— Прижми пальцем, олух царя небесного! — кричит мне в самое ухо Иннокентий.
Я притормаживаю катушку пальцем, и таймень сразу начинает плыть гораздо медленнее.
— Пускай его попашет, пускай, — уже спокойнее говорит Иннокентий.
Рыба еще несколько метров тянет против течения, потом останавливается, и я снова кручу катушку, подтаскиваю добычу к берегу. И снова вижу белеющее неподалеку брюхо, новый всплеск, и на этот раз таймень бросается вниз по течению, но я уже взял себя в руки и без подсказки Иннокентия делаю все как надо: останавливаю рыбу, тащу назад, несколько раз вывожу на поверхность, даю наглотаться воздуха, а потом уже тащу прямо на берег. Иннокентий хватает громадную рыбину за жабры и бежит с нею подальше от воды. А мне все чудится, что таймень еще выкинет какую-нибудь штуку. Не полагаясь больше на Иннокентия, я хватаю попавшуюся под руку палку и, замахнувшись ею, ломлюсь через кусты, чем не на шутку перепугал своего нового знакомого.
Потом мы сидим на берегу и хохочем до изнеможения.
— Я уж думал, ты меня тюкнуть хочешь за то, что я тебя олухом обозвал, — сквозь слезы говорит Иннокентий, а мне хочется поцеловать этого бородача, но я только хлопаю его по плечу, жму руку и сотрясаюсь в новом приступе смеха.
— Килограммов восемь потянет, — говорит Иннокентий, глядя на лежащего на траве тайменя. — А бывают такие жеребцы, что и пятьдесят с гаком весят. Вот тогда-то уж попляшешь «казачка». Семь потов сойдет, а у кого сердце слабое, так и вовсе на тот свет отправиться можно.
Перестав смеяться, я дрожащими руками хватаю спиннинг. И откуда у человека такая жадность? Видите ли, не хватает ему восьмикилограммового, подавай ему трехпудового! А может быть, это вовсе не жадность, а просто несбыточная мечта — болезнь, знакомая каждому рыбаку? Так или иначе, но я прилежно тружусь и спустя пятнадцать минут вытаскиваю второго тайменя, чуть побольше. Все повторяется, как и с первым, только уже без «олуха» и без судорожно стиснутой дубинки, занесенной над головой товарища.
Такова рыбалка в верховьях Енисея.
Как и почему человек стал заискивать перед другим человеком? В каких формах проявлялось подхалимство в глубокой древности, когда человек жил еще в пещере? Такие мысли занимали меня на обратном пути из верховья Енисея.
Коллектив нашего буксира невелик — четыре человека и я, полуматрос-полунаблюдатель. Обязанности и работа здесь строго распределены, каждый знает свое место, что должен делать, за что отвечает: капитан Петр Кириллов руководит всем экипажем и добросовестно несет вахту у штурвала, механик Федор Солдатов отвечает за работу двигателей и механизмов и также отстаивает свои часы у штурвала, судовой кок дядя Коля должен вовремя приготовить завтрак, обед и ужин, а юнга Саша делает все, что ему велят, — моет палубу, колет дрова на кухне, спускает и убирает трап, закрепляет трос, когда швартуемся, радуется, когда ему дают подержать штурвал, а также исполняет множество других мелких дел. И надо сказать, что все безупречно справляются с порученной им работой. Кажется, все просто и ясно. Однако и в этом небольшом коллективе есть еще и другая, едва приметная жизнь, напоминающая подводные течения.
Есть садимся все одновременно, устраиваясь вокруг небольшого стола на корме, под натянутым брезентом. Дядя Коля сам подает на стол, каждому отдельно наливая суп и накладывая кашу. В миске капитана неизменно торчит большая мясистая кость, и дядя Коля, ставя еду перед своим непосредственным начальством, приговаривает:
— Ты ведь любишь косточку…
Проговорит это нежным голоском, а затем окинет всех каким-то странным взглядом, точно извиняясь.
— И я люблю, — сказал однажды молчаливый механик Федор.
Дядя Коля развел руками:
— Нету больше.
На следующий день дядя Коля опять ставит перед капитаном миску, приговаривая:
— Ты ведь любишь косточку… — И тут же добавляет: — Была одна, дай, думаю, тебе оставлю.
Капитан предлагает:
— Хочешь, Федор?
— Да нет… Сам ешь. Ты ведь любишь, — отмахивается Федор, а еще вчера он жаловался мне, что терпеть не может угодничества кока и только поэтому покушается на несчастную кость. Сейчас он отказывается, трясет головой и неожиданно краснеет до корней волос — видимо, вспомнил вчерашний разговор.
Капитан держится степенно. Это действительно хороший человек, понапрасну не гоняющий команду, не придирающийся к подчиненным, отлично знающий свое дело. Но и он заразился этой болезнью после одного из сеансов радиосвязи с руководством в Кызыле. Начальник эксплуатационного участка Сергеев, видимо, случайно проговорился. Мы с ним решили, что меня возьмут на буксир в качестве обыкновенного туриста, пожелавшего увидать верховья Енисея и при случае попытать счастья в ловле тайменя. Я думал, что так будет гораздо удобнее и спокойнее. И вот Сергеев проговорился, спросив: «Как там корреспондент?» Отношение капитана ко мне изменилось, он стал другим и с подчиненными. Был хороший человек, отличный капитан и вдруг заделался мелочно-придирчивым, излишне требовательным. Теперь он в свободное от вахты время подсаживался ко мне и старался вызвать на разговор, удивляя дядю Колю, который, высунувшись из тесного камбуза, находил свое место занятым. Бросались в глаза и другие перемены. Матросы почти целую неделю не брились. Так уж тут повелось: всю дорогу не бреются и только на обратном пути, уже недалеко от дома, сбривают щетину, принимают душ, переодеваются. Теперь же матросы ходят чисто выбритые, причесанные, и от них несет таким ароматом, будто они работают на парфюмерной фабрике. Дядя Коля даже передник надел, которого отродясь не повязывал. Не удивился я и на следующий день, когда за обедом увидел в своей миске традиционную мясистую кость.
— Может, любишь погрызть, — сказал дядя Коля, ставя передо мной миску со злополучной костью.
Буду откровенен до концах Говорю абсолютно искренне: никогда я не любил грызть кости, никогда они меня не волновали, а тут вдруг захотелось косточку. Да так захотелось, что нету сил отказаться, смотрю на нее, не решаясь ни взять, ни отодвинуть, хотя разум подсказывает, что надо просто-напросто переложить ее на свободную тарелку и пускай она там лежит, если не найдется любителя. Разум разумом, а какой-то червячок зашевелился, так и соблазняет: «Бери, не зевай… сам ведь понимаешь, что не в кости суть…» Не знаю, правда, не знаю, как бы я поступил, не вмешайся тут капитан с механиком. Как сговорившись, оба в один голос: