Нет у меня другой печали

Пожера Юозас

— Ешьте, ешьте!

И что вы думаете? Червячок победил. Голыми руками схватил я кость и, как последний вандал, стал «разделывать» ее, перемазав не только губы, но даже подбородок и щеки, мысленно повторяя двустишие Саломеи:

…О могучий соблазн — И святой искусится…

А после обеда капитан снова удивил меня. Солнце было высоко, мы могли плыть еще несколько часов, а он направил судно к берегу, и матросы поставили плоты в спокойной заводи, стальным тросом причалив их к толстенному кедру.

— Порыбачим, — сказал капитан.

Я понял, что это делается только ради меня, и рыбалка стала уже не мила мне.

На другой день мы спускались через грозный Хутинский порог. Нам помогал дежурный катер, который следил, чтобы течением не занесло плоты на скалы, не выбросило их на берег. Когда мы благополучно миновали порог, тот же катер догнал нас. Один человек перебрался к нам на буксир и сказал капитану:

— Петр, я хочу к тебе пару пассажиров посадить.

— Кто такие?

— Бабы наши, Михаил вчера их сюда забросил, а сегодня с ягодами и рыбой хочу домой отправить.

Капитан немного помолчал, а затем, покосившись на меня, сказал:

— Нельзя. Сам знаешь, что нельзя, а просишь.

Человек с катера только хмыкнул и посмотрел на меня.

Буксирам строго запрещается брать на борт каких бы то ни было пассажиров, а тем более рыбаков или ягодников, потому что иначе суда, идущие в верховья, были бы набиты битком. Ягод в тайге неисчислимое множество, и рыбы в реке не меньше.

— Возьмите женщин, Петр, куда же им теперь деваться? — попросил я, и лицо капитана сразу просияло.

Две женщины с многочисленными ведрами, бочонками и фанерными ящиками тут же были переброшены к нам…

Только юный Саша был и остался таким, как раньше. Я думаю, не только по молодости лет, но и оттого, что вырос в юрте, в горах, где не к кому подлизываться, нет спроса на подхалимов.

Все это я вспомнил уже по возвращении в Кызыл, разбирая свои записи. Вспомнил и задумался. Почему люди, живущие среди суровой природы, неизменно остаются искренними, гостеприимными, почему они дорожат настоящей дружбой, совсем или почти совсем не умеют угодничать? Это присуще не только тувинцам, но и многим народам Крайнего Севера, живущим вдали от цивилизованного мира. Это люди, которые все делают только по велению сердца, без каких бы то ни было мудрствований и расчета, без малейшей примеси подхалимства. И если уж не понравишься или обидишь их, то ничего хорошего и не жди, будь ты хоть царь или сам господь бог.

Задумался я и не нашел ответа.

За окном смеркается. Подходит к концу последний день моего пребывания в Туве.

Время собираться в путь.

Складываю в рюкзак свои небогатые пожитки и по пустынным улицам Кызыла шагаю к автобусной станции.

Роскошный, с белыми чехлами на сиденьях «Икар» трогается. Все места заняты. В основном едут тувинцы. Молодежь. На учебу. В Минусинск, Красноярск, а некоторые и еще дальше — в Москву и Ленинград.

Проезжаем новый мост через Енисей. Мост упирается в новую дорогу, которая пересекает Саяны и спускается с гор уже в Красноярском крае. В некоторых странах порты называют окнами в мир. Эту дорогу через Саяны можно смело назвать дверью Тувы в мир, потому что это пока единственная дорога, идущая за пределы республики. Разумеется, если не считать воздушных дорог.

На перевале шофер остановил автобус, и мы на минутку вышли.

Была светлая ночь, залитая мягким лунным светом. На фоне усеянного звездами неба чернели острые силуэты вершин и зубчатые макушки леса. В звенящей тишине я сделал несколько шагов назад, как путник, который уже было вышел из дому, но вернулся к калитке, чтобы сказать слова прощанья:

— Нет у меня другой печали…

Потом мы ехали всю ночь по Саянам, а когда рассвело, я открыл глаза, увидел огромное конопляное поле и почувствовал, как от этой «конопли зеленой в отцовом садочке» на меня повеяло несказанно милым теплом далекого дома.

1966

ТОФАЛАРСКИЕ ВСТРЕЧИ

…Далеко-далеко внизу петляет речка. Я стою на высокой скале. Крутая, будто стесанная, она высится над рекой, и я вижу, как там, внизу, скачет по камням белоснежный поток. Похоже, что это не река несется, а лавина белых овец, которые прыгают, озорничают, разбрасывая по сторонам клочья шерсти. Оступившись, я тщетно пытаюсь схватиться за ближайшую лиственницу — ее ветка ломается, и я, стиснув в руке обломок, стремглав лечу в пропасть, туда, где пляшут неистовые белорунные овцы. Я падаю, падаю… Падаю слишком долго. У меня захватывает дух, ветер свистит в ушах, но белые овцы все так же далеки, и кажется, я никогда не достигну их, вовек не кончится это паденье.

Я проснулся. Лежу на раскладушке, крепко, до боли, вцепившись в ее металлическую раму — «обломок лиственницы». За окнами свистит ветер. За окнами серебрится лунный свет. За окнами тишина. Ни звука — только свист ветра да серебристо-звонкое сиянье. Луна заглядывает в окна, освещая крутую, будто стесанную, скалу, с которой я только что сорвался. Скала упирается в небо. Столетние кедры и лиственницы на ее вершине кажутся спичками, редкой щетиной на макушке каменного великана. Я еще не взбирался туда. Говорят, никто не может подойти к обрыву и посмотреть вниз, на пенистые воды Уды. Говорят, даже самые отчаянные храбрецы берутся лишь подползти к краю скалы на четвереньках и так же на четвереньках ползут обратно. Почему же мне снятся подобные кошмары, если я никогда там не был? Самолет? Наверно. Я видел с самолета голубовато-зеленую ленту Уды и белорунных овец, несущихся по ее руслу… Но почему захватывало дух? Рефлекс? Нет. Я чувствовал, что задыхаюсь по-настоящему. Видимо, нехватка кислорода. Здесь, в горах, воздух разрежен. Надо будет узнать, на какой высоте находится Алыгджер — старая тофаларская деревня. Собственно, даже не старая. Дома здесь выросли всего тридцать лет назад, когда тофы покончили с кочевой жизнью. Алыгджер — Широкое место, точнее Широкая падь. Здесь живут тофы. Здесь и еще в двух селениях. Верхней Гутаре и Нерхе. Три небольшие деревни. Три едва заметные на карте точки, где живут тофалары — старейшие хозяева Саянских гор. Больше нигде на земле не встретишь тофа, только здесь — в Восточных Саянах, где испокон веков жили их отцы и праотцы. Я безуспешно пытался выяснить, сколько тофаларов всего. Никто не мог назвать точной цифры. Одни говорили, будто осталось триста шестьдесят восемь тофов, другие — что четыре сотни, третьи накидывали еще два-три десятка. Но никто не превышал этого числа. Приблизительно четыреста. Четыреста тофаларов. Сами себя они называют тофы. Тоф — человек. Когда-то их звали карагасами. Кара — черный, гас — гусь. Черный гусь. Но сами они всегда называли себя тофами. Тоф — человек. Я узнал об этом раньше, когда еще не видел ни этой крутой скалы, ни этого серебристо-звонкого лунного света. Я узнал об этом, и мне захотелось во что бы то ни стало побывать в Тофаларии, где национальность человека — человек. Тоф — человек.

Где-то на околице деревни залаяла собака. К ней тут же присоединяется другая, третья, десятая. Своеобразная эстафета голосов приближается, разрывая серебряное молчание ночи, как будто и в собачьи сны забредают кошмары, как будто собаки лаем гонят прочь из деревни недобрые сны. Под моим окном тоже раздается лай. Пес даже не лает, а воет. Не очень-то уютно слушать в ночи этот жалобный, протяжный вой. Я вскакиваю с постели и подхожу к окну. Пес сидит посередине улочки и воет, задрав голову к печальному лику луны. К нему подбегает еще пара кудлатых псов; гавкнув раз-другой, они садятся в круг, смотрят на луну, и серебряную тишь снова раздирает жалобный, так и пронимающий страхом вой. Никогда я не видал такого множества собак, как здесь, в Алыгджере. Их немало бродит по ненецким, эвенкийским селениям, но такой прорвы нигде не встретишь. Там, на Дальнем Севере, из собачьих шкур шьют обувь, шубы, спальные мешки. Тофалары этого не делают. Ума не приложу, зачем им это сонмище. Об этом узнаю позже. Через несколько дней. Пока я ничего еще не знаю. Смотрю на воющих на луну собак и чувствую, как изо всех закоулков комнаты выползают, крадутся давно забытые суеверия… По ком воет за окном пес? В Нижнеудинске я видел седоголового человека, который приехал за тысячи километров из Куйбышева в Тофаларию, потому что здесь, в Тофаларии, пропал его сын. Без вести. Без следа. Две экспедиции организовал отец, дважды ходил с ними по саянским ущельям, бродил по берегам бурных речек, но так и не нашел сына. У старика нет сил уехать из Нижнеудинска, ибо уехать — значит примириться с мыслью, которую он гонит прочь, которой не хочет верить. Просто нет сил уехать. Сидит в Нижнеудинске и ждет чуда. Он не желает примириться с мыслью, что никогда, никогда больше не увидит сына. Сидит в гостинице и ждет чуда. Может, это по его сыну воют псы, задрав головы к луне? Говорят, они очень жалобно выли и в тот день, когда нашли парня, которого я видел вчера на аэродроме. Вернее, видел не самого парня, а оцинкованный жестяной гроб, в котором лежал парень из Ангарска. В конце лета шестеро молодых людей пытались на плоту спуститься из верховьев Уды. Речка разнесла плот в щепки. Парень из Ангарска и еще одна девушка канули в воду. Не «как в воду канули», а просто канули в воду, безо всяких «как». Накануне моего прилета нашли тело парня из Ангарска. Чуть, ли не целый месяц искали его по нежилой тайге, а нашли рядом, возле деревушки Алыгджер, на берегу Уды, выброшенного на мель и занесенного песком. Собаки нашли тело парня из Ангарска, выкопали его из-под песка и, говорят, очень долго и очень жалобно выли, задрав головы в синее небо Тофаларии. Говорят, Саяны почти всегда возвращают свою жертву, как бы в подтверждение того, что это сделали именно они, Саяны. Парня из Ангарска выкопали собаки, а девушку до сих пор не могут найти. И седоволосый отец до сих пор ничего не знает о своем сыне. Саяны не подтвердили, не вернули своей жертвы. Значит, еще можно ждать, надеяться, не терять какой-то капли надежды — раз Саяны не сказали решающего слова. Последнего. Не подлежащего ни обжалованию, ни отмене. В нынешнем году они вынесли двадцать три таких приговора. Двадцать три человека этим летом сложили головы в Саянах. Вернее, не во всех Саянах, а только здесь, в Тофаларии. Об этом рассказал мне в Нижнеудинске председатель райисполкома Щёкин. Он не хотел, чтобы я ехал в Тофаларию, и без его разрешения не продадут билет на самолет. А другого пути нет. Только самолетом. Правда, в середине зимы, когда морозы скуют мятежную Уду, можно на санях или машиной добраться по льду, но сейчас лишь середина октября, и Уда по-прежнему бурлит, бьет грудью в отвесные скалы берегов, перекатывает громадные камни. Щёкин не хотел, чтобы я ехал в Тофаларию, и долго рассказывал о несчастных двадцати трех, которые не вернулись оттуда. Он, должно быть, для того и рассказывал, чтобы отговорить меня. Однако я его успокоил. Я — не турист, который ищет острые ощущения или необычайные приключения; я никогда не вздумаю на плоту спуститься по Уде или какой бы то ни было горной речке; я никогда не пойду в горы один, без надежного проводника; я буду послушно делать то, что скажут тофалары, которых я непременно должен увидеть и узнать. Мои клятвы успокоили Щёкина, и он дал разрешение, но перед этим познакомил с седоголовым отцом, сидевшим в гостинице и ждавшим чуда. Так по ком же воют за окном псы, задравши морды к тофаларскому небу, которое и в серебряном свете луны не теряет своей голубизны? По ком? Из всех закоулков комнаты ко мне ползут, крадутся давно забытые суеверия и утренний холодок. Ветер выстудил помещение. С вечера я натопил железную печурку докрасна, но ветер выдул тепло. Вместе с холодком приходит и чувство одиночества. О, как знаком мне этот незваный гость! Он только и ждет такой минуты. Самое удобное время для его визита. Войдет через запертую дверь, влезет в закрытое окно, если я еще немного постою здесь, глядя на воющих собак. Я не зажигаю лампы. Много ли даст керосиновая лампа, когда во все окна льется серебряный свет луны. Нащепав лучины, я зажигаю спичку. Лучина сперва коптит, дымится, а затем вспыхивает, начинает трещать, и все непрошеное отступает, прячется в самые темные уголки комнаты. И я уже не спрашиваю себя — по ком воют псы за окном? Успокоительно трещат дрова в печурке, уютно поет чайник, вкусно пахнет открытая банка консервированной говядины. Я спокойно думаю о тех двадцати трех. Что привело их сюда? И почему так бессмысленно, глупо все закончилось? Кто они? Туристы? За последние годы Тофалария превратилась в своего рода Мекку туристов. Манит красота Тофаларии. Дикая красота. Первозданная — без дорог и без гостиниц, без заезжих домов. Только изредка разбросаны в горах отделенные друг от друга сотнями километров немногочисленные селенья да одинокие охотничьи заимки, двери которых все лето подперты поленом, потому что летом в них никто не живет, — не зайдешь, не спросишь дороги, если сбился с пути, не дозовешься помощи, даже если она нужнее хлеба. Эта дикая красота — снеговые шапки гор, необузданные реки, непроходимая тайга — влечет, манит человека с его вечно голодной, ненасытной мечтой познания. И люди идут в Саяны. Всякие люди. Одни — привычные, опытные, хорошо снаряженные, другие — желторотые юнцы, не имеющие никакого или же весьма туманное представление об опасности. Последнее даже хуже, потому что притупляет осторожность. И гибнут, как правило, именно такие. Гибнут в стремительных горных речках. Заблудившись в тайге. Попав под снежную или каменную лавину. Но все же главным образом — в ледяной стремнине горных речек, которая самые прочные плоты разносит в щепки, ломает, как спичечные коробки. И все равно люди идут в Саяны. Каждое лето идут, и каждое лето кто-то из них навеки остается здесь либо отправляется в обратный путь в цинковом гробу, как тот парень из Ангарска. Бессмысленно, казалось бы, и глупо по собственной охоте, без какого бы то ни было принуждения тащиться в эти дебри, чтобы найти здесь свой конец. Бессмысленный конец. И все равно люди идут в Саяны. И в этом чисто человеческом упрямстве таится своеобразная прелесть. Прелесть человеческого беспокойства и вечного поиска. Не приносит она, как не принесла и этим двадцати трем, ни богатства, ни славы, но люди идут в Саяны. И я восхищаюсь такими людьми, хоть и сомневаюсь, готов ли сам пойти их путем. Нет, я не стану спускаться по бурным речкам. Мне нужно только одно — познакомиться с тофаларами. Побродить вместе с ними по тайге, поночевать у одного костра под открытым небом или под крышей юрты, поесть, как говорится, из одного котла — узнать этот немногочисленный народ, имя которого — человек. Тоф — человек.

Железная печурка щедро отдает тепло, и кабинет председателя сельсовета наполняется жилым духом. Домашним духом. Рассвет еще не скоро, целая вереница тяжелых, как вериги, часов отделяет меня от зари, и каждый, надо будет, как четки, пропустить через свои чувства. Надо попытаться уснуть. Обязательно уснуть, потому что иначе эти вериги обовьют и удушат тебя своими звеньями. Я по собственному опыту знаю, что акклиматизация бывает двух видов. Когда просыпаешься так, как проснулся недавно я, — это простая физическая акклиматизация. Она донимает кошмарами, гнетет, душит, перехватывает дыхание, потому что здесь, в горах, воздух разреженный, не такой, как у нас в Литве, где глотаешь воздух густой, как мед, собранный в равнинном покое наших лугов, в долинах наших задумчивых рек или в смолистых, звонких сосняках. Но если кошмары начинают мучить не во сне, а наяву, значит, происходит духовная акклиматизация. Иначе, пожалуй, и не назовешь это состояние. Духовная акклиматизация. Да. И она несравненно сложней и тяжелей физической. Бывают мгновения, когда она становится просто невыносимой. Хочется все оставить, бросить и мчаться домой. Неважно, если не сделал того, что должен был сделать, неважно, если придется возвращать командировочные, неважно, если приятели станут подтрунивать над тобой, да и сам, возможно, возненавидишь себя потом за этот шаг, — хочется все оставить, бросить и мчаться домой. Кому приходилось подолгу путешествовать, тот знает это чувство. Особенно когда очутишься один где-то далеко-далеко, без близкого человека, словно в изгнании. Мне хорошо знакомо это чувство, эта духовная акклиматизация, и я вижу, что бороться с ним становится все труднее — с каждой новой поездкой оно все болезненней, мучительней, все более гнетуще. Мне кажется, что прежде я не так остро ощущал духовную акклиматизацию. Очевидно, это приходит с возрастом. А может, и раньше было так же, только забылось, поблекло в памяти? Человек обладает чудесным свойством — забывать. В самом деле, чудеснейшее свойство. Не все нужно и можно забыть, но есть вещи, не забыв которых человек не смог бы жить. Был бы не в силах. Как не в силах уехать седоголовый отец: сидит в гостинице, ждет чуда, сам не чувствуя, не подозревая того, что сложная и запутанная сигнальная система уже сработала и безжалостный процесс забывания начался, пускай даже против его воли, пускай сам он все еще надеется на чудо.