Нет у меня другой печали
Шрифт:
Старый Унгуштаев уезжает. Он рассчитывает ночью быть в Алыгджере, а завтра после обеда вернуться. Верхом, может, и управится.
— Возьми ружье! — кричит Петр.
— Зачем?
— Медвежий след видел. Пора спать им, а этот бродит. Возьми ружье.
Старый Унгуштаев закидывает ружье за плечи и верхом на олене скрывается в густеющих сумерках.
— Где вы видели след? — обращаюсь я к Петру.
— Далеко.
— Интересно, почему же он не спит, если им пора?
— Может, голодный, может, раненый, — глядя в костер, бормочет Петр и умолкает. Снова уходит, как улитка, в свою непроницаемую раковину.
— Может, ваш? — пытается разговорить брата Василий, но тот лишь пожимает плечами и молчит.
Меня так и подмывает спросить, что это за «ваш» медведь, но я молчу, не желая показаться излишне любопытным, надоедливым человеком. Тофалары таких не любят. Особенно Петру, кажется, не по душе такие. Но тут мне на выручку приходит Василий. Словно угадав мое желание, он сам начинает:
— Петр собирал в тайге орехи. Не один. Несколько человек их было. Всего неделя, как вернулись. Ну, собирают они орехи, работают, вдруг откуда ни возьмись — медведь! Подошел косолапый, взвалил мешок с орехами на плечи и заковылял в тайгу. Люди так и остались стоять разинув рты. На другой день — снова. Только начали сбивать орехи…
— А как их сбивают? — спросил я и заметил, что Петр покосился на меня, как на неисправимо любопытного человека.
— Просто. Вырезают из дерева кувалду и колотят ею по стволу кедра. Шишки осенью слабо держатся и падают… Ну, сбивают они орехи, стараются, а медведь снова тут как тут: взвалил на спину второй мешок и даже спасибо не сказал! На третий день опять то же самое, на четвертый — снова… Мужики разозлились. Ну, думают, приди еще раз, мы тебе покажем. Утром двое шишки сбивают, а третий с ружьем караулит. Приготовился. Только мишка вылез, он и бахнул. Да не убил. Ранил только…
— Старый патрон был, — не шелохнувшись, вставляет Петр.
— Вот я и говорю, может, тот самый шатается. Раненый в берлогу не ляжет. Опасны такие, злые очень, — закончил Василий.
Мы сидим вокруг костра и молчим. А впереди — длинная ночь. И как я ни устал за день, как ни вымотался, долгая ночь все равно пугает, потому что знаю: проснусь через несколько часов и буду лежать, глядя на звезды, и всякие мысли будут бередить душу, и снова подступит тоска, а вместе с ней и ностальгия. Должно быть, нет тяжелее этих бессонных часов, когда тоска протягивает лапу, а ты лежишь, беспомощный, не в силах что-либо изменить в этом, казалось бы, впустую текущем времени. Так что я, несмотря на усталость, с радостью принимаю приглашение Василия наведаться в гости к леснику, чья заимка стоит в нескольких километрах отсюда, у слияния двух других ручьев. Мы долго бредем по спящей тайге, переходим вброд бормочущие спросонья ручейки, пока не слышим собачий лай. Я уже не удивляюсь, что в кромешной тьме Василий шагает уверенно, не колеблясь, как будто ведет меня по освещенным улицам хорошо знакомого города. Так оно, собственно, и есть. Тайга для него то же самое, что для меня Вильнюс.
Лесник обрадовался нам. Очевидно, и ему не сладко в эти долгие ночные часы. Думаю, и Василий выбрался в гости по той же причине. Все мы люди. У всех у нас есть свои заботы и тревоги, которые не дают покоя в часы бессонницы. Лесник — старый человек. Долгие месяцы живет в тесной избушке, оставив семью в Алыгджере. Мне непонятно, что делать леснику в такой глуши, чем он тут занимается, если лес здесь не требуется охранять, если здесь в открытую, не таясь, рубят для костра громадные деревья. Да и что может он один, если его участок раскинулся более чем на полмиллиона гектаров! Полмиллиона гектаров! А сколько же тогда занимает лесничество? Много. Почти три миллиона гектаров леса входят в тофаларское лесничество. Что же все-таки он делает? Отпускает лесоматериалы, собирает семена. Больше всего работы со сбором семян.
— Так и живем, — говорит он и угощает нас чаем, просит остаться на ночь. Избушка хоть и невелика, но места хватит, все уместимся. Однако мы должны уходить. Я снимаю высохшие портянки, тянусь за кирзовыми сапогами, которые исходят паром перед железной печкой. Мокрые. Лесник смотрит на них и сочувственно качает головой. Дескать, беда с такой обувкой в тайге. Потом нагибается и достает из-под нар совсем еще новые, видно собственной работы, охотничьи сапоги из лосиной кожи, с длинными брезентовыми голенищами. Сапоги легкие, мягкие, в таких можно красться неслышно, как кошка.
— На, носи, — говорит лесник, протягивая их мне. И добавляет, показывая на мои: — В этих пропадешь.
Я от души благодарю старого лесника, а он достает из-под нар какие-то железки, похожие на подковы, только не так изогнуты и с тремя довольно длинными острыми шипами. Он протягивает их мне со словами:
— Бери. Когда будет скользко — привяжешь к сапогам и сможешь лазать по горам, как кошка.
Перед уходом я спрашиваю у старого лесника:
— Что вы делаете один по вечерам?
— А что мне делать? Приберу в избе да сижу у печки. В молодости, бывало, мечтаешь, когда один останешься, а по нынешним годам уже и мечтать-то не о чем. Старость. Все в прошлом. Вот сижу и вспоминаю прошлое.
Мы прощаемся с лесником, снова бредем по спящей тайге. И вдруг Василий говорит:
— Это потому, что у него детей нет.
Я не сразу догадываюсь, что Василий говорит о леснике, о последних его словах. И еще догадываюсь, что Василия гнетут тяжелые мысли. Он немногим моложе лесника, но он мечтает. Ему есть о чем мечтать, потому что у него есть дети. И, видно, мечты помогают ему жить. На его месте, наверно, всякий бы мечтал: Светлана — дочь Василия — душевнобольная. Только чудо может сделать ее полноценным человеком. О таком чуде, должно быть, и мечтает Василий. Несчастная Светлана — главная забота отца, его главная печаль и самая главная мечта. Я видел эту невысокую девушку с блестящими черными глазами, видел, как она, раскрыв старый журнал, целыми часами рассматривает одну и ту же картинку, и отец время от времени подымает на нее глаза, в которых борются отчаяние и надежда.
— Что со Светланой? — спрашиваю я, пробираясь по спящему лесу.
Василий идет впереди, согнувшись, словно несет на ссутуленных плечах свое горе.
— Не знаю, — говорит он и останавливается, поджидая меня. Подточенный диск луны уже поднялся над хребтами и льет холодное серебро. В лунном свете лицо у Василия недоброе. Какое-то мертвенное лицо. — Не знаем. Думали, что менингит… думали, что она еще совсем маленькая менингитом болела, а затем…
— Понимаю, — говорю я.
— Да. Мы-то думали, менингит, а может быть, совсем и другое.
— Что другое?
— Совсем другое, — говорит Василий и, повернувшись, снова идет вперед, неся на ссутуленных плечах свое горе. Я подумал, он так и уйдет, унесет его, не поделившись со мной, но Василий останавливается и говорит: — Боюсь, что это только наша, тофаларская беда. Ни вы, ни русские, ни грузины или узбеки этого не знаете и, наверно, никогда не будете знать.
Больше ничего не сказал. Пошел. Я надеялся, что он снова остановится, скажет что-нибудь еще, но он шел не оборачиваясь, унося на ссутуленных плечах и свою тайну, и беду, словно боясь заразить меня.