Нет у меня другой печали
Шрифт:
Остановимся на минуту только у заимки лесника, где на чердаке оставлено немного овса.
Так и сделали. День еще только занимался, в лесу стояла ленивая предрассветная мгла, когда мы с Унгуштаевым подогнали по росту стремена, оседлали лошадей, на всякий случай перекинули поверх седел спальные мешки, так как не знали, что нас ждет в пути, — может, придется заночевать под открытым небом. Отсыпали в рюкзаки по нескольку горстей сухарей, по щепотке чая, сахара, захватили небольшой котелок и кружки. На всякий случай Унгуштаев берет и ружье. Я свое оставляю. Мы оставляем почти все свое имущество, чтобы не перегружать и без того ослабевших, голодных лошадей. Все это доставят в Алыгджер Василий с женой. Они выедут в полдень. Олень идет быстрее самой сильной лошади, и если с нами в дороге что-нибудь случится, то сегодня вечером или завтра Василий нагонит нас. Так что мы не слишком рискуем.
День выдался чудесный. Небо чистое-чистое, ни облачка, и такое лазурное, что смотришь на него и петь хочется. Блестящий, невиданной белизны снег, залитый ослепительным солнцем, пушистым пологом устлал землю, повис большими копнами на деревьях. Лошади вязнут до колен, фыркают, мотают головами и стараются схватить губами торчащие из-под снега ветки кустарника. Больно смотреть, как они с треском жуют обезвоженные ветки, а ты ничем не можешь помочь. Нелегко и собакам. Они буквально утопают в рыхлом снегу. Вначале еще пытаются к чему-то принюхиваться, искать звериный след, но вскоре выбиваются из сил и, высунув языки, плетутся по оставленной лошадьми борозде. Время от времени забегают вперед, почуяв только им доступные запахи, но тут же останавливаются, поджидают нас, повернув тяжело дышащие морды с подрагивающими, вываленными языками. И все-таки собакам легче, чем лошадям. Собаки сыты. Они нажрались бельчатины, нахлебались пойла. А лошади теребят трещащие ветки, перемалывают их зубами, да и те не всегда успевают схватить, потому что мы торопимся, опасаясь и за них и за себя. Там, где дорога под уклон, мы слезаем и бредем за лошадьми, давая им возможность немножко отдохнуть. А перед новым подъемом снова садимся верхом, и я снова чувствую, как ходят подо мной лошадиные ребра, как легкие со свистом вдыхают воздух. Разные мысли приходят в голову, когда долгими часами не вылезаешь из седла. Эти монгольские лошаденки приучены к путешествию в горах — ногу ставят уверенно, почти не оступаются, походка ровная и спокойная, как будто они несут на спине какое-то необычайно хрупкое и дорогое существо. Я думаю, что лошадь — самое благородное из всех животных, одомашненных человеком. Было время, и люди относились к нему благородно. Даже в одну могилу клали человека и его верного коня. Теперь же человек утратил это благородство. У меня навсегда останется в памяти картина, которую я наблюдал несколько лет назад на ферме черно-бурых лис недалеко от Каунаса. Была весна. Отцвели сады и черемуха над речкой, пробилась молодая, сочно-зеленая трава. Мы переходили от клетки к клетке, видели хищные морды лис, голодные, кровожадные глазки, видели, как, поджав дорогие, нарядные хвосты, они острыми зубами раздирали мясо и глотали его большими кусками, торопясь, давясь, словно боялись, что человек, который дал им это мясо, может передумать и отнять его. На обратном пути мы встретили на подсохшем большаке табун лошадей. Их было около десятка. Самой разной масти. Их гнал человек. Мы заговорили с ним. Как только погонщик остановился, лошади тоже застыли на дороге, печально глядя на зеленеющие поля. Я сроду не видел ничего печальнее тех лошадиных глаз, тоскливо глядящих на сочную, молодую зелень. И сроду не видел более истощенных тварей: крупные, как тычины плетня, едва обтянутые кожей ребра, давно не чесанные, свалявшиеся гривы. Из-за ужасной худобы головы и копыта лошадей казались неестественно большими, словно принадлежали каким-то иным, огромным существам. Всю свою жизнь они честно служили человеку — пахали землю, возили, таскали на себе все, что велит хозяин. А теперь их гонят на звероферму, где стальной косой перережут усталое горло, остригут гриву, сдерут шкуру и отдадут иссякшие, жилистые мышцы хищным зубам лис… Это было похоже на человеческую трагедию. Неважно, что на большаке стояли не люди, а изможденные, весь век добросовестно работавшие лошади, — история их была в чем-то человечьей и по-человечески трагичной. Когда я высказал это вслух, один из экскурсантов сказал, что я глупо сентиментален. Я не ответил ему. Только подумал, что даже в самую тяжелую годину не стал бы искать у этого человека ни помощи, ни сочувствия: ведь он так же, как и я, видел тех изможденных животных, которые всю долгую зиму мечтали о весенних лугах, а теперь стояли на большаке и смотрели на такую зеленую, такую сочную, такую молодую траву…
Я вспоминаю обо всем этом, покачиваясь в седле, и вдруг мне в голову приходит странная мысль. Я понимаю, что она глупа, абсурдна, но не могу от нее отделаться: что было бы, появись на нашей планете невиданные существа, которые стали бы охотиться за людьми. Человек за человеком уже не раз охотился и охотится. Но что, если бы это были не люди, а какие-то страшные, жестокие существа, которые ходят по земле и охотятся за человеком. Представляю, как бы они обрадовались, наткнувшись на такое множество непуганых людей, за которыми никто никогда не охотился… Наши гигантские города казались бы им восхитительным Эльдорадо. Не приведи господь! Да не превратятся никогда в реальность эти бредни, ведь и без того у человечества немало бед…
Мы на полчаса задержались у заимки лесника, скормили лошадям жалкие остатки овса, напились чаю, я оставил одолженные у лесника сапоги, черкнул несколько благодарных слов на клочке бумаги, и мы двинулись дальше. Весь день без передышки гнали лошадей. Стемнело, но мы не останавливались. Старый Унгуштаев сказал:
— Боюсь, если заночуем, то утром уже не поднимем этих бедняг. Пока держатся на ногах — будем ехать.
Похоже, что и лошади думали так же. Без понуканий шли и шли все тем же ровным шагом, а если и останавливались, то неспроста. Взобравшись на гору, моя лошадка оборачивала морду, глядела на меня, как бы желая сказать: «Смотри, человек, сейчас будет ровное место, а потом — спуск, и ты сможешь пойти пешком». Я скатывался на землю и шагал за этим умным и благородным другом человека. Лошадь останавливалась также возле замерзшего ручья или источника. Слышно было, как подо льдом журчит вода, как лошадь фыркает, нюхает, ищет, куда поставить ногу, а потом осторожно ступает, ломая ледяную корку, и рывком выносит на другой берег. Иногда она останавливалась, казалось, без всякой причины. Вернее говоря, причина была, только я не знал ее. Протягивал в кромешной тьме руки и, как правило, натыкался на висящее над тропой бревно или цепкие и острые сучья, которые наверняка бы вышибли меня из седла, сделай лошадь еще несколько шагов. Я уже давно выпустил из рук поводья. Привязал их к седлу и не трогал, целиком положившись на лошадь. Она сама выбирала путь, сама обходила опасные места и ни разу не сплоховала. Мне никогда не забыть эту ночь. Нервы напряжены и, кажется, гудят как струны, а ты бессилен что-либо изменить или сделать, полностью доверившись благородному животному.
В Алыгджер мы въехали уже за полночь, и ни одна собака не залаяла нам навстречу. Это было странно и непривычно. Нигде не горел огонь. Даже у складов, обычно всю ночь освещенных фонарями, было темно. И ни одной собаки. Казалось, что деревня вымерла. Невольно подступали тревожные мысли: может быть, случилось что-то? Может, пока мы бродили по горам да по тайге, охотились на белок и смотрели ночами сквозь волок юрты на мерцающие звезды, здесь стряслось нечто ужасное, непоправимое? Словно какие-то злые силы пронеслись над Алыгджером и погасили жизнь. Не только свет, но и все живое. Долгие недели мы жили в тайге, совершенно отрезанные от людей, от цивилизованного мира, и неизвестно, что он, цивилизованный мир, за это время устроил, какую еще штуку он учудил. Невольно лезут в голову такие мысли, когда едешь через тихую, утонувшую во тьме деревушку, не слышишь лая собак и все накрыто черной тишиной, как крылом гигантской фантастической птицы. Но я знаю, знаю, что ничего страшного не произошло. Просто спит деревушка. А что у складов темно — подводит снабжение. Не завезли небось горючего для движка. Очевидно, пока с неба без устали сыпал снег, самолеты не летали. А что собак не слыхать — так этому тем более не стоит удивляться. Такое время. Все собаки в тайге. Вернее, не все, а часть их в тайге, остальные же уплыли с бурными водами Уды или зарыты в землю… Те, что так и не поняли, для чего дается собаке жизнь. Как Верный, которого Василий купил на одолженные у меня деньги и которого Варвара пристрелила. Человек ускоряет естественный отбор, рассчитывая на то, что уцелевшие собаки дадут полноценных потомков, которые в раннем возрасте поймут, для чего собаке дается жизнь. Не осталось больше в деревушке собак, поэтому она и кажется вымершей. Но в каждом доме, за толстыми стенами из неотесанных бревен, за небольшими темными окнами, в тяжелых снах мечутся, стонут женщины. Старые и молодые. Каждый год они, будто в наказание за некий грех, долгие месяцы маются в одиночестве, дожидаясь, когда воротятся из тайги мужья, отцы, сыновья, братья. К одиночеству не привыкают, как не привыкают к боли. И не все выдерживают это одиночество бесконечных ночей на опустевшем и внезапно ставшем широким ложе. Но горе той, кто, убегая от одиночества, разделит это ставшее вдруг слишком широким ложе с кем-либо из мужчин, оставшихся в деревне, не ушедших в тайгу. Обычно это и не охотник, а человек, который круглый год сидит в какой-нибудь конторе, на складе или еще где-либо. Охотник на такое никогда не пойдет, потому что он, как никто другой, понимает всю подлость «деления ложа», равного предательству, знает все горе и боль, которые оно несет. К тому же охотник знает и то, что в тайге, долгие месяцы отрезанный от всего мира, может выдержать лишь тот, чья душа спокойна, мысли прозрачны и чисты, кто твердо верит, что в деревне есть дом, где свято ждут его возвращения. Каждому человеку необходим такой дом, где его кто-то ждет, куда он рано или поздно вернется. Без этого очень и очень трудно жить. Как Петру. Однако еще труднее, когда есть дом, в котором делят не хлеб, а ложе. Поэтому настоящий охотник никогда не пойдет на такую подлость…
Деревушка спала.
Мы остановились у ворот небольшой усадьбы. Старый Унгуштаев долго тарабанил в маленькое оконце, пока мы не услышали приглушенную возню. Разбуженный среди ночи конюх стоял на пороге, слушал старого тофалара и все еще сонно чмокал губами, почесывая бока.
— Заходите, пожалуйста, — пригласил меня конюх и объяснил: — Унгуштаев живет на другом конце деревни, за аэродромом. Куда вы сейчас пойдете? Переночуете у меня.
Я с благодарностью согласился.
Они вместе поставили в конюшне лошадей, а я рухнул на указанную мне постель и заснул как убитый.
Проснулся оттого, что кто-то сильно и настойчиво тряс меня за плечо. Я все чувствовал, понимал, что это не сон и не кошмар, но еще долго не мог очухаться, вернуться на землю из мира снов.
— Баня остынет, — дошел до меня голос конюха. Я открыл глаза и увидел согнувшегося надо мной парня. Почему-то ночью он мне показался гораздо старше, почти стариком. — Баня остынет, — повторил он, как бы извиняясь за то, что потревожил мой сон.
В небольшое окошко врывался ослепительный свет солнца. Я взглянул на часы. Полдень. Ах, какие добрые, милые люди. И баню истопили, и разбудили, чтобы не проспал. Я торопливо оделся, выбежал во двор да так и обомлел — на снегу, неподалеку от двери, свернувшись клубочком, лежал Таракан. Увидев меня, он радостно вскочил, потянулся, а потом положил передние лапы мне на грудь, стараясь лизнуть в лицо и непрестанно размахивая своим лохматым, как у лисы, хвостом.
— Этот пес ночью у наших дверей лежал, — сказал хозяин. — Я пришел из конюшни и нашел его. А утром, гляжу, опять лежит.
И мне все стало ясно. Таракан ходил на охоту только со мной. Я всегда кормил его. Пес, видно, все это объяснил по-своему: принял меня за нового своего хозяина, от которого нельзя отрекаться, болтаясь бог весть где. Такая привязанность растрогала и в то же время напугала меня, потому что Таракан мог поплатиться за нее жизнью. Кому нужна собака, которая не идет домой, а таскается за каким-то приезжим?
Нет, таких собак тофалары причисляют к тем, что не могут понять, зачем собаке дается жизнь. Поэтому я не вынес Таракану еды, а отвел к дому Унгуштаева. Старый тофалар впервые за долгие недели накормил его из своих рук, и Таракан благодарно и, кажется, виновато лизнул их. Все встало на свое место.
Словно заново родившись после бани, я пошел в сельсовет, где нашел Ивана Унгуштаева за старым своим столом, перелистывающим газеты и бумаги, которых за это время набралась куча. В углу по-прежнему стояли мой чемодан, раскладушка и постель, на железной печурке шипел чайник, — кажется, я никуда не уходил отсюда, не было ни долгих недель бродячей жизни, ни белок, ни одиноких костров, ни накинувшего белоснежную фату леса. Кажется, я только что прилетел сюда и опять улетаю. Однако старый Унгуштаев, положив телефонную трубку, сказал:
— Сегодня самолета уже не будет. Только завтра. — И, немного помолчав, добавил: — Если погода не испортится.
Как раскаленный вертел, вонзилось в меня острие тоски, однако я ничего не сказал, не выдал себя, боясь обидеть этого доброго человека. Тофалары никогда не приглашают гостя. Он сам приходит, когда ему вздумается, сам же и уходит. Это старый, должно быть, еще кочевой обычай. Но ведь и Унгуштаев не молод — в нем еще живы прежние обычаи. Гостю и впрямь не пристало рассуждать о том, как соскучился по своему дому. Что ни говори, это попахивает неуважением к хозяину и к его крову. Поэтому я и промолчал, как ни хотелось хоть одним словечком помянуть родной дом, излить хоть капельку этой отчаянной тоски.