Нет у меня другой печали
Шрифт:
— Погоди! — Клара заботливо расправляет загнувшийся ворот Жениной куртки.
Мне приятно глядеть, как она хлопочет возле этого долговязого худого парня, но и немного досадно за нее.
Наконец они уходят — Женя впереди, Клара за ним. Он идет, как лось, — легко, быстро. Не останавливаясь, не оборачиваясь.
Мог бы хоть разочек оглянуться, поинтересоваться, не отстает ли Клара. Где там! Шагает как заведенный. Я смотрю на Евгения, на торопливо следующую за ним малышку Клару, и мне чертовски хочется крикнуть во весь голос:
— Эх ты, Женя, Женя!
Но я, разумеется, молчу. А когда они исчезают в тайге, снова валюсь на спину. Спать больше не стоит, понежусь просто малость, полюбуюсь нарождающимся днем.
Здесь, в горах, день спускается сверху вниз. В долине, где раскинулся наш лагерь, все еще плавает предрассветный сумрак, смутно белеют палатки, окруженные темной стеной деревьев, а гребни гор уже купаются в лучах встающего солнца.
Незаметно для себя я все-таки засыпаю. А когда просыпаюсь, нахожу пустой лагерь. Кроме нас — трех бездельников, прибывших сюда из далекой Литвы, никого нету. Судя по тому, что угли костра успели остыть и покрыться слоем пепла, все члены геологической партии разошлись достаточно давно. Рабочий день геолога определяется не часами. Он определяется светом. Нет людей более жадных до дневного света, чем геологи. По-моему, даже хлеборобы не так дорожат каждой минутой летнего дня. Геолог в самом деле, как поется в песне, солнцу брат. Подымается светило — встает и он. И пока солнце не зайдет, до тех пор стучит молоток геолога. Иначе и быть не может. Лето здесь короткое. Только в середине мая, а то и в самом конце можно пробраться в тайгу. А уже в сентябре налетают «белые мухи» — так тут называют первый снег. День-другой — и не видно из-под снега земли, дальнейшие изыскания невозможны. Вертолеты собирают застрявшие в тайге геологические партии. До следующей весны сюда не ступит человеческая нога, человеческий голос не нарушит тишины леса. Разве только забредет случайный охотник, проложит одинокую лыжню.
А может, не только оттого, что так коротко северное лето, спешат геологи. Существует, очевидно, и другой стимул. Геолог ежедневно, ежечасно стоит на пороге открытия. Пусть открытие это окажется вовсе не случайным, пусть даже наверняка известно, что следует искать и где, тем не менее открытие остается открытием: чисто по-человечески хочется, чтобы оно пришло как можно скорее. Насколько важно для страны каждое такое открытие, говорить не приходится, уж кто-кто, а сами геологи отлично понимают это. Их труд действительно можно сравнить с трудом хлеборобов. Богатства, скрытые в земле, — тот же хлеб.
Вчера я слышал разговор Жени с Кларой. Сегодня с утра они собирались пойти вниз по ручью. Посоветовавшись, мы решаем двинуться туда же. С собой берем только ружья и по горсти сухарей.
К нашему лагерю со всех сторон подступает тайга, никогда не знавшая ни пилы, ни топора. Трава здесь такая высокая, что человек в ней прячется с головой. И даже с поднятыми руками. Мы продираемся сквозь густые переплетенные стебли и чуть не на каждом шагу налетаем на лежащие на земле, поверженные бурями гигантские сибирские ели и кедры. Заметить их заранее невозможно — буйная трава все скрывает от глаз. Поэтому мы то и дело спотыкаемся о вывороченные корни, упираемся в гниющие стволы. Перелезаем через препятствия, местами карабкаемся, как жуки, на четвереньках. А тут еще донимает жара и над головой вьются тучи мошкары, которая лезет в глаза, в рот, в нос. Останавливаемся измученные, будто прошли много километров, рвем горстями спелые ягоды, глотаем живительный сок — благо, вокруг настоящие заросли красной и черной смородины.
Всю дорогу нас сопровождает посвистывание бурундуков. Бурундук — симпатичный зверек величиной с мышку. Любопытен он, как ребенок. Сидит на стволе поваленного дерева и таращит свои быстрые глазки. Но стоит подойти ближе — пискнет и скроется в норе, где-нибудь под корнями дерева. У бурундуков сейчас горячая пора: поспели кедровые орехи, нужно спешить, собирать запасы на зиму. Бурундуки — хорошие хозяева, день-деньской в работе: устраивают у себя в норе кладовую, выстилают ее сухой травой, ссыпают туда орехи. Трудится бурундук, трудится, и вдруг нежданно-негаданно заявится незваный гость — медведь. Хозяин тайги ведет себя как настоящий разбойник: если ему посчастливится напасть на бурундучью нору, он тотчас раскопает ее своими острыми когтями и сожрет все, что успел заготовить несчастный зверек. Для медведя слопать полмешка отборных целехоньких орехов ничего не стоит, косолапый только слегка потолстеет перед зимней спячкой, а работяга бурундук погиб. Не успеет он до зимы вырыть новую норку, а тем более сделать новые запасы.
Почти под каждым кедром валяются шишки. Все они оказываются вылущенными; если и осталось несколько орешков, так наверняка пустых. Это работа клестов. Тайга вокруг наполнена их пронзительными, скрипучими голосами. Клест прилетает, усаживается на вершине кедра, прижимает шишку когтями и начинает орудовать своим могучим клювом. Стукнет по скорлупке — и по звуку сразу определяет, полный орех или пустой.
Хоть и медленно, мы все-таки продвигаемся вперед. Странное чувство охватывает при мысли, что эта непроходимая, нетронутая тайга — без деревень, без городов — занимает территорию, на которой свободно могут уместиться десять таких республик, как Литва. Только реки прорезают девственный лес, только горы возвышаются над сплошным зеленым массивом. Чувство это нельзя назвать страхом (хотя к нему примешивается и страх), нельзя объяснить ощущением ничтожности человека перед лицом природы. Оно настолько многообразнее и сложнее, что не поддается никакому анализу. Геологи называют его «таежной болезнью». Болезнь, которая угнетает человека и в то же время придает ему и силы и мужество. Только слабого она сминает окончательно — он уже не вернется в тайгу никогда, сильный же будет искать с нею встречи снова и снова, пока не поверит в свои силы настолько, что перестанет ощущать ее вовсе. Может быть, такому «естественному отбору» геологи и обязаны тем, что в их среде не встретишь людей малодушных. И наверно, по этой же причине тут так развито чувство локтя. Один в тайге не воин. Индивидуалисты могут красоваться своим искусственным оперением где-нибудь в другом месте. В тайге такие перышки мигом осыплются и полиняют вместе со всеми громкими фразами, останется лишь пустая оболочка.
Наконец мы замечаем на другом берегу ручья Женю и Клару. Они работают у подножья отвесной скалы, на сотни метров уходящей ввысь и такой гладкой, будто ее обтесала рука великана. Мы присаживаемся подле огромного камня и через ручей наблюдаем за работой Клары и Евгения.
Горная Шория на редкость богата полезными ископаемыми. Найдены тут и высококачественные железные руды, и золото, и уголь, и немало других сокровищ. А партия, которой руководит Евгений, ищет самые обыкновенные… удобрения. Целинным землям Казахстана и Алтая необходимы фосфориты. Огромные залежи фосфоритов уже разведаны неподалеку, в ближайшее время начнется их эксплуатация. Вырастут заводы-гиганты, безлюдную тайгу прорежут артерии шоссейных и железных дорог, подымутся новые города… А пока что геологи забираются все глубже и глубже в тайгу, открывая новые клады.
Время от времени Клара подходит к Евгению, показывает ему кусок породы, снова отходит. Иногда девушка подымает голову и несколько мгновений неподвижно смотрит на согнутую Женькину спину. Будто хочет что-то сказать, да не решается. А он не чувствует ее взглядов — весь ушел в работу. И опять меня подмывает крикнуть:
— Ах ты, Женя, Женя!..
В палатке невыносимо жарко и душно. Я лежу не двигаясь и все равно обливаюсь потом. Выползаю наружу — ноги гудят от усталости.
По горным ущельям молоком растекается туман. Он ползет, стелется, заполняет сначала низину, а потом начинает подыматься, скрывает под собой могучие кедры. Только до вершины горы ему никогда не удается добраться — даже самым туманным утром шапки гор сверкают, озаренные солнцем.
Геологи сидят вокруг костра, готовят ужин. Вернее, и обед, и полдник, и ужин, и даже завтрак на следующее утро — все сразу. Сегодня мы наловили полное ведро хариусов. Крупных ребята жарят, мелочь пошла на уху. Нас одиннадцать ртов, всем хватит до отвала.
Чтобы не пройти мимо костра молча, спрашиваю:
— Женьки еще нету?
Ответ мне известен заранее:
— Нету… Как стемнеет, явится.
Кто-то спрашивает:
— Купаться?
— Попробую.
— Холодно.
Махнув рукой на это предостережение, я спускаюсь к ручью. В первый же день нашего пребывания в лагере я заметил, что геологи относятся к нам, как к младенцам. Вода действительно ледяная, ручей питается снегами Саянских гор. Но если геологи купаются, значит, можем купаться и мы. Конечно, в такую воду постепенно не войдешь, единственный способ — с камня вниз, в яму. Все тело тотчас обжигает, точно спиртом, глаза готовы выскочить из орбит: выныриваешь и проворно карабкаешься обратно на камень. Вот и все купание.