Нет у меня другой печали
Шрифт:
Старый Унгуштаев смолкает, закуривает, и по его прищуренным векам, по всему лицу видно, что старик опять как бы покинул юрту и кочует где-то в подернутых дымкой далях. Может, молодость вспомнил. Может, ходит сейчас по тропинкам юности, греется отсветами первой любви, а может, вспоминает тех, кто давно уже расстался с миром живых… И я погружаюсь в свои мысли. Только избегаю думать о Литве, о самых близких мне людях — берегу для ночи. Когда подступит долгая ночь, я вдоволь наговорюсь с ними, успокоюсь сам и их успокою, вволю нахожусь по родным рощам, борам, лугам и приозерьям… А сейчас я думаю об очень простых вещах. Пора возвращаться из тайги в Алыгджер. Хлеба у нас уже нет. Обходимся сухарями. Серыми, жесткими, как кость, сухарями, от которых болят десны. Кончается чай, почти весь сахар, опустели мешочки с макаронами, сушеным картофелем и крупой. Время возвращаться в Алыгджер. Одним беличьим мясом не прокормишься. Самое время уходить. Согласно уговору, еще два дня надо тут пробыть. Однако этот непрестанно падающий снег спутал все карты. И Киштеевы, и старый Унгуштаев рассчитывали эти дни поохотиться, добыть еще по нескольку десятков белок, но снег спутал все карты. Теперь белки дня два не вылезут из своих гнезд, «не дадут следа», и никакой собаке их не найти. А если собака и почует, то все равно охотник не увидит зверька, потому что все скрывает снег, копнами лежащий на ветвях деревьев. Надо ждать, когда подуют ветры и сдуют, сбросят на землю эти белые копны. А ждать нет смысла. Самое время убираться из тайги, но как заговорить об этом? Подумают, что я не выдержал. Пожил несколько дней без хлеба и сдался. Негоже мне намекать им, торопить домой. Как сами решат — так и будет.
Однако все решилось само собой.
Вечерние сумерки сгустились в юрте, когда снаружи залаяла собака. По голосу я узнал Таракана. Я встал посмотреть, чего он там лает, что не дает ему покоя. Но тут же залаяли и остальные собаки. Неужто какой-нибудь зверь забрел? На всякий случай беру ружье, отбрасываю брезентовый полог юрты и выбираюсь наружу. По-прежнему идет снег. Собаки стоят, повернувшись мордами к белой тайге, и лают лениво, нехотя, словно исполняя тяжелую, неприятную обязанность. Среди серых стволов мелькают белые тени. Я смотрю и не верю своим глазам. Белые кони! Белые кони бредут по белому снегу. И впрямь похоже на галлюцинацию или мираж. Белые кони на белом снегу. Бредут по колено в белом, нетронутом снегу, оставляя за собой явственно синеватую борозду. Откуда здесь кони? Уж не мерещится ли мне? Нет. Таракан и остальные собаки тоже видят их, лают, выставив морды. Кони какие-то странные, похожи на верблюдов. Сроду не видел таких странных коней. А вот и люди. Двое мужчин. Бредут но проложенной лошадьми тропе, закинув ружья за плечи, опираясь на палку. Они направляются к нашей юрте, а когда подходят ближе, я вижу, что лошади как лошади, только навьючены поклажей, которая покрыта снегом, и поэтому показались похожими на белых верблюдов. Я узнаю и шагающего впереди мужчину. Это высокий, широкоплечий тофалар, отец того самого Сергея, который полуживым приполз в деревню и сообщил об оставшемся в тайге товарище. Это чуть ли не единственный тоф, который женат на русской. Живут они ладно и детей воспитывают хорошо. Большие уже дети. И красивые, как все метисы. Больше я таких семей не видел. Тофаларки довольно часто вступают в смешанные браки, но мужчинам-тофам редко достается в жены женщина или девушка другой национальности. Не знаю, чем это объяснить. Может быть, приезжие женщины избегают связывать свою судьбу с человеком, в жилах которого струится кровь вольных кочевников, вечно зовущая в тайгу, в долгие, длящиеся месяцами отлучки. Может, именно это отпугивает приезжих невест, которые все в большей или меньшей степени ищут оседлой, спокойной жизни и желают воспитывать своих детей так, как воспитывали их самих.
Второй человек — незнакомец, я ни разу не встречал его в Алыгджере. На его лице какое-то подчеркнутое упорство, если даже не упрямство. Не знаю почему, но я подумал, что это — следователь, который прилетел искать человека, покушавшегося на жизнь Любомудрова.
Мужчины поздоровались, привязали к деревьям лошадей, сняли поклажу и понесли ее в заимку. Незнакомец вышел оттуда в растерянности.
— Печки нет? — спросил он.
— Нет, — ответил я. — Потому и живем в юрте. Его лицо совсем омрачилось.
— А мне говорили, что есть домик и печка, — проговорил он, точно обиженный ребенок.
Мы все ввалились в юрту, повесили над костром чайник, разговорились. Оказывается, незнакомец вовсе не следователь. Это один из тех, что сами себя называют «малость чокнутыми». В самом деле, многие к ним так и относятся: «чокнутые», и все. Есть в этом своя логика и своя правда, основанная на устоявшемся за долгие годы образе жизни. Местные жители просто не понимают этих «чокнутых», которые берут отпуск поздно осенью и спешат не на курорт, а черт знает в какую глушь, в болота или топи, в непроходимую тайгу, где ведут примитивное, первобытное существование, довольствуясь тем, что посылает им к столу мать-природа. Наш новый знакомец живет в Новосибирске, работает в Академии наук. Взял очередной отпуск и махнул в Тофаларию, наслышавшись о красоте ее природы и богатой охоте. Привез с собой и собаку. От Новосибирска до Нижнеудинска ехал поездом, но не так, как все люди, а в тамбуре, расстелив на полу спальный мешок, — в вагон с собакой не пустили. Приходилось ежедневно по нескольку раз мокрой тряпкой мыть пол тамбура, как требовал проводник вагона, отбиваться от настырных любопытствующих, выслушивать насмешки, на которые не скупятся люди при виде человека, который живет и поступает по-своему, не так, как все. В Алыгджере «чокнутому» подсунули охотничий договор, согласно которому он должен добыть несколько сот белок, десяток куниц, несколько десятков рябчиков, одного изюбра. И старый добродушный Унгуштаев, и отец Сергея, приведший этого чудака, и я открыто смеемся, так как знаем, что за месяц человеку, незнакомому со здешними местами, ни в коем случае не удастся выполнить всех пунктов договора.
— А что же оставалось, если на других условиях мне не давали лошадей, чтобы я мог доставить сюда свои вещи? — новичок разводит руками, вызывая еще больший смех.
Только Василий не смеется. Он сидит, понуро уставясь в землю, ничего не слышит, не видит. Я понимаю, какая забота гнетет его, какие невеселые мысли роятся в голове. Во-первых, он и сам еще нынче не успел как следует поохотиться. Все рассчитывал проводить меня обратно в Алыгджер, потом вернуться в тайгу и тогда уже приняться за охоту всерьез. А тут директор кооператива Жернаков прислал на его голову этого чудака. Места в юрте хватит. В конце концов, можно поставить печку и поселиться всем в избушке. Но как разместиться на одних и тех же охотничьих угодьях? До Нового года — самая лучшая охота: что добудешь, то и получишь. Можно неплохо заработать, тем более что он берег эти угодья, старался охотиться как можно дальше отсюда, километров за десять. Я тоже ущерба не принес. Убитые мною белки — капля в море. Василий надеялся серьезно взяться за охоту… И вот тебе на! Не просто так человек явился, а с договором в кармане. Будет бить белку почем зря. Да еще изюбра обязался добыть. Как он возьмет изюбра, если даже не знает, где его искать? Ясно, придется Василию сопровождать его, показывать места и потерять целую неделю, а то и больше дорогого времени. Кто возместит? А кроме того, тяжелую ответственность взвалил на его плечи Жернаков. Не дай бог, случится что-нибудь: заблудится приезжий, покалечится или еще что-либо, — придется отвечать, потому что, как бы там ни было, этот чудак поручен его опеке. Мало ли что в тайге может стрястись. Потому и мрачен Василий. Все это ему нужно как собаке пятая нога. Зато для нас, Унгуштаева и меня, нежданные гости — просто счастье: не придется брести по снегу, на лошадях поедем в Алыгджер. Ведь тут нет ни клочка сена. Чем лошадей кормить? Надо гнать их обратно в Алыгджер. Отец Сергея собирается захватить здесь несколько оленей, с которыми отправится в тайгу охотиться. Он просто умоляет, чтобы мы согласились верхом на лошадях поехать в Алыгджер. Мысленно я даже рад, что все так легко и неожиданно разрешилось. Однако Унгуштаев особенной радости не проявляет.
— Овес-то есть?
— Мало, — сообщает отец Сергея.
Мы выходим из юрты, смотрим, как он находит полупустой мешочек, из которого набираем четырнадцать пригоршней овса. По семь пригоршней на лошадь.
— Все? — спрашивает Унгуштаев.
— Еще столько же у лесника оставили. Думал, на обратном пути пригодится. На чердак закинул. Найдете.
— Кто знает, дотащатся ли они до Алыгджера? — говорит Унгуштаев, и никто не уверяет, не пытается доказывать или убеждать, что все, мол, будет хорошо. Видно, всех беспокоит этот вопрос. Ни вчера, ни сегодня, ни завтра бедные лошади не получали и не получат сена. Перебиваются горсточкой овса. А если и впрямь не выдержат, если падут в дороге? Кто будет отвечать?
— Рискнем? — спрашивает Унгуштаев, глядя на меня.
— Как вы, так и я.
У всех подавленное настроение.
Наш новый знакомый по специальности геолог, работает научным сотрудником. Всякое повидал. Человек с головой. Ему не надо объяснять, что во всем виноват он. Вернее, та страсть, которая погнала его сюда, за тысячи километров от семьи, от благоустроенного жилья. Он все прекрасно понимает. И то, что невольно стал обузой для других, и что нужно каким-то образом искать пути к сердцу людей, которым он свалился на голову, как этот внезапный снег. И геолог прибегает к старинному, не раз испытанному средству: вынимает из рюкзака четырехугольный пластмассовый бачок, в котором уместится литра два. Бачок почти полон.
— Спирт, — говорит геолог и ставит флягу в середину круга.
Этот жест в первую очередь производит впечатление на Варвару. Как рукой сняло всю ее сонливость. Женщина мгновенно оживает, бросается искать закуску. Все мы давно не пробовали чертова зелья. Всем хочется заморить червячка, который вдруг зашевелился под сердцем при виде четырехугольного бачка. Однако мужчины держатся степенно. Трудно понять, то ли не хотят откровенно показать свою радость, не хотят «продешевить», то ли их действительно все еще одолевают заботы, мрачные мысли и сомнения. Но кружка идет по кругу, и тают ледяные маски мужчин. А когда она делает и второй круг — развязываются языки. Ну, а после третьего и четвертого в юрте не остается ни следа от всех бед и забот, которые только что витали над нашими головами. Какие там, черт побери, заботы! Белок — полная тайга. Никуда они не денутся. Добудем этих глупых белок сколько душе угодно. Хоть завались шкурками. Пускай они там, в Алыгджере, не думают, что мы лыком шиты. А изюбров этих можем не одного, а сразу несколько убить, если им так уж хочется. Пожалуйста! Сколько пожелаете, столько их и будет, этих изюбров. Кушайте на здоровье! Еще и кабаргу в придачу… Лошади? Ни черта им не сделается. Не такое видали, а тут, видите ли, Алыгджером пугают! Дойдут как миленькие. Галопом поскачут, овсом заправившись. Как на параде будут вышагивать, словно балерины, перебирать ногами… Давай лучше споем, чем про этих лошадей думать. У них свои головы, вон какие большущие, пусть сами думают, как ноги до дому дотащить… Ежели не хотят, чтобы звери их косточки по тайге растаскали. Будем здоровы!..
Наутро я проснулся с головной болью. То один, то другой из мужчин стонал сквозь сон, чмокал губами — возможно, видел во сне, что пьет воду из родника и никак не может напиться.
Сквозь волок просвечивало белесое небо. Солнце еще не взошло. Я вылез из спального мешка, осторожно, стараясь не разбудить остальных, выбрался из юрты. Уже не сыпало с неба и слегка подмораживало. Привязанные к кедрам, стоя спали лошади, опустив к земле большие и какие-то грустные головы. Снег вокруг был вытоптан. Видно, бедные животные пытались раскопать его копытами, надеясь добыть из-под снега хотя бы клочок мертвой травы. Однако нашли там только скованный морозом задубелый лишайник, пытались хватать его своими толстыми губами, да ничего из этого не вышло.
Меня со всех сторон окружили псы, жадно заглядывая мне в руки, но там было пусто. Таракан жался к моим ногам и ревниво ворчал, когда какая-нибудь из собак, вытянув морду, издали нюхала мои руки. Таракан теперь считал меня своей собственностью и, как всякий собственник, эгоистично следил, чтобы я принадлежал только ему и ни один кусочек из моих рук не достался кому-нибудь другому.
Я наскоро нарубил сушняка, развел в юрте огонь, повесил над ним чайник, потому что мы с Унгуштаевым собирались двинуться в путь с восходом солнца. Неизвестно, удастся ли наш замысел, но вчера мы решили выехать чуть свет и в один переход проделать весь путь до Алыгджера.