Нет у меня другой печали
Шрифт:
Обоих Киштеевых — Василия и Варвару — я застаю у них во дворе. Они приехали в деревню утром, так и не догнав нас с Унгуштаевым. Муж и жена заняты делом. Срезают оленьи рога. В эту пору рога у оленей большие, крепкие, горделиво возвышаются над головой животного. Однако такое украшение не годится для верховых или вьючных оленей. Узкие таежные тропки часто петляют в непроходимой чаще, ныряют под наклонившиеся или вывороченные с корнем деревья, и олень цепляет за них рогами, устает. Поэтому тофалары и срезают ветвистые оленьи рога.
Кожаным ремешком Василий привязывает к изгороди оленя, стараясь нагнуть его голову как можно ниже, и кажется, что человек хочет заставить животное целовать землю. Олень вырывается, пытается поднять голову, его большие глаза наливаются кровью, но сыромятный ремешок крепко держит зверя, не отпускает. Тем временем Василий берет ножовку, хватается одной рукой за олений рог, а другой пилит, и я вижу, как на землю сыплются мелкие, чуть заметные опилки. И еще я вижу, как при каждом движении пилы по шкуре этого красавца животного пробегает судорога. Но вот падает на землю один, а за ним и другой рог. Они лежат возле морды оленя, словно безлистые ветви дерева, а из жалких остатков сочится густая кровь. Несколько капель стекают на оленью морду, медленно катятся по блестящей шерсти, и кажется, что животное плачет кровавыми слезами… Василий смазывает чем-то раны, обвязывает тряпицей и переходит к следующему оленю.
— А им не больно? — спрашиваю я.
— Не знаю, — говорит Василий и, помолчав, добавляет: — Может, немножко больно, но, видать, не очень. В это время рога уже костенеют. Было бы больно — он не выдержал бы, оторвал ремешок вместе со всем забором.
Так или иначе, но зрелище мало приятное. Я беру свои вещи, доставленные на оленях из тайги, и собираюсь уходить.
— Приходите попозже, — говорит Василий. — Мы по дороге кабаргу убили — поедите. Может, больше никогда не доведется попробовать.
Я обещаю прийти.
Как долог день, когда у человека нет какого-либо серьезного занятия. Слоняешься из угла в угол, то и дело поглядывая на часы, стрелки которых, кажется, застряли и не движутся.
Я захожу в магазин, зная, что ничего не куплю, потому что выбор товаров невелик, да, кроме того, мне ничего и не нужно. И тут тоже мое внимание привлекают оленьи рога. Я нарочно прошу продавщицу показать их. Оказывается, это рога изюбра, и стоят они восемьдесят рублей. Это не простые рога. Собственно, рога-то простые, от самого обыкновенного изюбра, но изюбр убит в такое время, когда в его рогах собираются очень ценные лекарственные вещества. Такие рога называются пантами. Они словно бархатные, покрыты нежнейшим пухом. В начале июня десятки охотников рыщут по тайге в поисках этих рогов. Местные жители хорошо знают места, где водится изюбр. Особенно любит он солончаки, которых довольно много в Саянах. Животное приходит ночью в такое место и лижет, грызет просоленную землю. Бывалые охотники иногда специально доставляют в горы мешок соли, щедро пропитывая рассолом землю, а спустя некоторое время тут и подстерегают изюбра, так как рано или поздно зверь обнаруживает такое место и привыкает к нему. Правда, в таких местах охотникам приходится встречаться и с медведем, который тоже не прочь полакомиться солененьким. Панты исстари пользуются огромным спросом, и нигде их не добывают в таком количестве, как здесь, в Саянах. Разве только в горах Алтая… Я держу в руках панты, рассматриваю их, ощупываю нежную оболочку, а сам думаю об оставшемся в тайге Петре. Не идет он у меня из головы. Где бы я ни был, что бы ни делал, мысли все время возвращаются к нему. Вот и сейчас панты напомнили мне ту ночь, когда мы с Петром ели жареных белок и он говорил о своем одиночестве, а потом отправился в глубь тайги и деревянным манком долго звал то, чего не дозваться…
— Берете? — спросила продавщица, видимо потеряв терпение.
— Нет, — сказал я и увидел высокого юношу в очках, который стоял у другого конца прилавка и внимательно разглядывал меня. За стеклами очков поблескивали огромные глаза, большая меховая шапка съезжала на лоб, и казалось, только уши молодого человека мешали ей закрыть все лицо. Я уже встречал его раньше, до ухода в тайгу. Видел его на улице. Он шел, сунув под мышку буханку хлеба и банку консервов. Еще в тот раз я обратил внимание на эти огромные глаза, видящие какую-то далекую, только ему одному известную цель.
Мы познакомились.
Владимир Егоров — директор Алыгджерской средней школы. Парень недавно окончил Иркутский педагогический институт и сам попросился в Тофаларию. Комиссия по распределению охотно удовлетворила его просьбу, потому что и с огнем трудно найти чудаков, которые сами рвутся в этот забытый богом и людьми медвежий угол. Все хотят осесть в больших городах. А Владимир и сам приехал сюда, и еще друга, Михаила Кляшкова, уговорил, который теперь стал завучем. Не легко здесь работать. Правда, учеников собрать легче, чем на Крайнем Севере, в Ненецком или, скажем, в Эвенкийском национальном округе, где оленеводы круглый год кочуют по необозримой тундре. Тофалары, как я уже говорил, живут в трех разбросанных по горам селениях: Алыгджере, Нерхе и Верхнем Гутаре. В конце лета всех учащихся на самолетах доставляют сюда, в Алыгджер, где имеется интернат. Обучение и воспитание тофаларских детей государство берет на себя. Родителям не нужно беспокоиться ни об одежде, ни о книгах, ни о питании, ни о плате за интернат — обо всем заботится государство. Тофаларский ребенок с рождения и до окончания высшего образования (если он стремится к этому) находится на попечении государства. Кажется, чего еще, где найдешь большую гуманность и лучшие условия? Однако учителям здесь особенно трудно работать. Может быть, потому, что ученье так доступно. И поэтому не ценится. Особенно родителями. Старые тофалары свято уверены, что учеба только портит ребят. И очень неохотно отпускают детей в школу. Зато производственная практика проходит как по маслу — ведь это охота на белок, соболей, куниц, горностаев. И сами ребята рвутся на практику, и родители не без оснований считают, что их дети будут кормиться не грамотой, а охотой, как кормятся они сами, как кормились их отцы, деды и прадеды. Во время производственной практики школьники уходят со своим руководителем в тайгу и две недели живут там, как испокон веков жили тофалары. А учатся не слишком прилежно. Ходят в школу, отсиживают на уроках, но один бог знает, где их мысли, о чем они думают, потому что порой не слышат учителя.
— Я думал, все будет проще и легче, — вздыхает Владимир. — Просто не знаю, как добиться перелома. Кое-кто здесь обижается на нас за это, — дескать, и так уж слишком круто взялись, двоек понаставили столько, сколько не было за всю историю школы. Некоторые даже угрожают. Но я не сдамся! Мы своего добьемся. Покончим с кочевыми привычками.
Ах эта горячность юности! Я хорошо понимаю Владимира, его страстное желание как можно быстрей переделать мир. Но скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Честно говоря, я не знаю, хорошо это или плохо. Ясно одно: в жилах тофаларов еще течет кровь недавних кочевников, благодаря чему эта маленькая народность сохранила свой оригинальный образ жизни, особое мироощущение и неповторимый духовный облик своего народа, не растворилась в суматохе двадцатого столетия, где человек зачастую нивелируется, где машины и чудеса техники нередко заслоняют самого человека.
А вечером мы снова собрались все за одним столом — старый Унгуштаев, Варвара с Василием, я. Не хватало только Петра. Но мы и ему налили рюмку, которая так и стояла до конца вечера и с которой мы чокались.
Последнюю ночь в Тофаларии я опять провел в кабинете старого Унгуштаева на раскладушке, стонавшей от каждого движения. Вот и закончилось мое путешествие в страну, где национальность человека — человек. Тоф — человек. Я долго не мог заснуть, мысленно продолжая разговор с Петром, сидящим где-то у таежного костра. А потом стал погружаться в густой туман и уже не знал, то ли сплю, то ли грежу наяву: я иду через лес, где вьется песчаная тропинка; шумят сосны, дышат смолистым запахом; я иду в свою любимую деревеньку, останавливаюсь у одинокой березы на опушке, снимаю глиняный кувшин и жадно, большими глотками, пью сладкий сок; кто-то хочет вырвать у меня кувшин, но я вцепился в него, как корни березы вцепились в почву; я держу кувшин, не отнимая губ, и чувствую, как соки родной земли струятся по моим жилам, питают меня, придавая новые силы после долгого и трудного пути…
1967
ПО КАКИМ ДОРОГАМ ХОДИТ СЧАСТЬЕ
Первое, что я услышал сквозь сон, был крик горластых сибирских дроздов. Потом к нему присоединился мерный звон колокольчика. Стянутый спальным мешком, я все же кое-как уселся и выглянул из палатки.
Геологи уже на ногах. Возможно, их голоса и заставили меня проснуться.
Я закурил и принялся разглядывать наш лагерь, раскинувшийся у подножия горы. По склону почти до самой вершины взбираются могучие сибирские ели и кедры. Рядом с ними палатки кажутся совсем крохотными.
— Женя, ты готов? — спрашивает девичий голос.
Девушку зовут Кларой.
— Иду, — откликается откуда-то сбоку Женя, вернее, Евгений Фролов, главный геолог группы. Очевидно, он еще у себя в палатке.
Я откидываю полог. Мимо проходит Иван, ведя под уздцы лошадь, навьюченную кирками, лопатами, взрывчаткой. Звенит подвязанный под мордой лошади колокольчик.
— Ну вот!
Женя выбирается из палатки, закидывает за спину ружье, несколько раз подпрыгивает на месте, чтобы утрамбовать и поудобнее приладить объемистый рюкзак.