Нет у меня другой печали
Шрифт:
— Не знаю.
— То-то и оно.
— Для того ведь и еду, чтобы все выяснить.
— Только для того, чтобы выяснить? — спрашивает простуженный.
— Ну, само собой, и помочь.
— Это каким же образом?
— Внесу деньги.
— Ого!
— Знакомые обещают одолжить.
— Дороговато обойдется вам это удовольствие!
— Деньги в жизни не главное, — скрипит простуженный. — Можно задать вам один вопрос?
— Пожалуйста, — поспешно отвечает милиционер.
— Почему хотите покрыть ее растрату? Только потому, что любите?
— Не только… Если она действовала не по своей воле…
— Вот именно! Я вас понимаю.
— Чего уж тут не понять! Хорошенькая история — блюститель общественного порядка собирается взять под защиту и спасти от заслуженного наказания расхитительницу общественного имущества. На месте вашего начальства я поставил бы против вашей фамилии крестик. Очень значительный крестик, дорогой товарищ! Такое благодушие, и по отношению к кому?! Может, вы боитесь, что другой такой не найдете? Да вы посмотрите на себя в зеркало! Бабы сами на шею вешаться будут.
— Вы циник.
— Ну что ж, если я циник, можем вообще прекратить этот разговор. По-моему, лучше быть циником, чем святошей. — Помолчав, тот же голос продолжает: — Выдумки все. Иллюзии. Знаете, дорогой товарищ, отчего распадаются семьи?
— Разные причины бывают.
— А главная? Не знаете? Так я вам скажу. У нас у всех слишком много этих иллюзий, не желаем мы понять той простой истины, что каждый рождается сам по себе и так же сам по себе умирает.
— Но живет-то не сам по себе.
— Вот тут-то оно и начинается. Не желаем мы согласиться со своим одиночеством: ищем себе друга или там подругу, которые якобы могут нас понять. Однако время проходит, и уже становится ясно, что никуда ты от своего одиночества не убежал. А что самое глупое — так это то, что и тут мы продолжаем питать иллюзию: это, дескать, была ошибка, но если сделать правильный выбор… Чушь! Чепуха! Человек живет и умирает в одиночку.
— А вы бы хотели, чтобы за вас умер кто-нибудь другой? — не без иронии спрашивает простуженный. — Может, вам, чтобы не чувствовать себя одиноким, нужна компания, когда будете покидать этот мир? — И после долгой паузы: — Поступайте по совести. Вот вам мой совет.
Стужа за окном лютая — мороз и ветер. На станции проводник бегом отправляется к термометру и, вернувшись, сообщает:
— Сорок восемь. Плюс ветер — восемнадцать метров в секунду.
Сорок восемь да восемнадцать — итого шестьдесят тесть. Каждый метр скорости ветра равен одному градусу мороза.
За окном давно уже не видно высоких могучих деревьев. Тайга сначала поредела, расступилась, а потом окончательно уступила место тундре — ни деревца, ни кустика.
Среди ночи поезд останавливается на конечной станции — Лабытнанги. Дальше ехать некуда. Вернее, дальше нет железной дороги. Упершись в левый берег Оби, колея кончается. А мне нужно на противоположный берег, в Салехард. Восемнадцать километров через Обь.
Вездеход напоминает танкетку — тупорылый, с широкими гусеницами, борта и кабина окованы металлом.
Осмотрев меня с головы до ног, водитель заметил:
— Холодно будет.
Будет! Мне уже достаточно холодно. Вся моя одежда — полуботинки, костюм и пальто. Я нарочно но взял с собой шубу, по опыту знал, что она тут мало поможет, а тащить в такую даль лишнюю тяжесть не хотелось.
Вездеход гудит и рычит, передвигаясь по устланному снегом льду Оби, а водитель пугает меня рассказами один другого страшней. По его словам выходит, что на Севере человеку расстаться с жизнью легче легкого, особенно если он в такой вот одежонке, как я.
— С Севером шутки плохи, тут и в шубе мороз не пощадит. Вот, не так давно, шел из Лабытнанги в Салехард пассажирский автобус. Как раз по этой самой дороге. И пожалуйста, испортилось что-то, прекратилась подача бензина. Водитель попытался исправить, но, конечно, в ту же минуту руки обморозил: в варежках-то не сделаешь ничего, а голые руки, да еще бензином облитые, в момент обжигает. (Упаси бог делать что-нибудь в такой мороз голыми руками, да если еще в бензине!) До Салехарда им километров пять оставалось. Что делать? Решили идти пешком. А тут, как на грех, пурга. Так ни один и не дошел до дому.
Я начинаю с тревогой прислушиваться к рычанию нашего мотора.
А холодно действительно ужасно. Я топаю ногами, жмусь, ежусь, но все это нисколько не помогает, мороз упрямо лезет под рубаху.
Водитель, не выключая мотора, тормозит и достает из кармана плоскую флягу.
— Спирт.
— Чистый?
— Да.
— Спасибо, но я не смогу…
— Разбавьте снегом. — Он прыгает вниз и протягивает мне снег на перчатке.
Напиток обжигает и сушит рот, нёбо, огнем разливается по всему телу. Мороз отступает, исчезает совершенно, словно вдруг наступила оттепель.
Наконец наш вездеход карабкается на крутой обский берег и с грохотом катит по спящим улицам деревянного городка. Горят фонари, окутанные густым, из сверкающих кристаллов, туманом.
В гостинице мест нет. Ни одной свободной койки. Нет даже раскладушки, которую можно было бы поставить в коридоре.
Выхожу на улицу. Город спит. Где-то лопнуло от мороза дерево. Звук такой громкий, что, кажется, весь город должен проснуться. Нет. Все тихо, спокойно. Я замечаю свет в чьем-то окне. Иду по скрипящему снегу к этому бодрствующему в ночи окну. Подымаюсь на крыльцо, потоптавшись и решившись наконец, стучу в дверь.
— Кто там?
— Свои. — Я знаю, это волшебное слово.
Дверь отворяется.
Небольшая жарко натопленная комнатушка. Только теперь я чувствую, до чего окоченел: зубы стучат, губы отказываются произносить членораздельные звуки, все тело колотит дрожь.
— Оставайтесь, ночуйте, — говорит хозяин, выслушав мой рассказ. — А утром найдете, кого вам нужно. Спирту бы вам сейчас глотнуть, — добавляет он, — да нету у меня. Ну ничего, чаю вскипячу, отогреетесь.
Он принимается стелить мне. Набросав на пол груду шкур, покрывает их свежей простыней.