Нет у меня другой печали
Шрифт:
Звезды постепенно гаснут. Дымчатые сумерки окутывают тундру. Густой туман из тончайших льдинок стоит в воздухе. При каждом вдохе ледяные кристаллы колют горло и верхушки легких. Очень медленно, словно нехотя, занимается утро. Рассвет не торопится, как собака, которую гонят из теплой избы на мороз. Наконец край неба светлеет, окрашивается в нежные желтые и розовые тона. Земля отрывается от неба, четкая линия горизонта ложится между ними. Я любуюсь игрой света, и собаки стоят рядом со мной, вытянув навстречу заре свои умные морды.
Из чума выходит Ядне; поглядев на светлый край неба, возвращается назад. За свою долгую жизнь он не раз уже встречал встающее после ночи солнце и ничего особенного в этом не видит.
Глядя на восход, я думаю: «Много ли ненцев покинуло свою суровую родину, променяло ее на более теплые и приветливые края?» Я думаю об этом потому, что почти четверть моего народа живет за океаном, под чужим небом, на чужой земле. Мне довелось видеть некоторых эмигрантов, приехавших навестить землю отцов. Они спускались по трапу в Вильнюсском аэропорту, и глаза их беспокойно бегали, искали чего-то, словно эти люди хотели сразу увидеть все. Седой человек посмотрел себе иод ноги, сошел с асфальта на пожелтевшую от зноя траву, наклонился и поцеловал землю. Когда он выпрямился, на его глазах были слезы. Но я не поверил этим слезам. «Если ты в самом деле так любишь Литву, что же не останешься здесь? Ведь ты приехал как турист — повидаться с родиной и опять ее бросить!» Потом я понял, что не должен так легко судить людей. Конечно, для тех, кто запятнал себя кровью соотечественников и бежал от народного гнева, Литва не может быть родиной, но ведь сотни тысяч литовцев покинули свою землю давным-давно потому, что она не могла прокормить их. Много слов произносилось в буржуазной Литве о независимости, о единстве нации, а простой труженик не мог заработать на кусок хлеба. И я думаю, как же они, уехавшие, как живут они там, вдали от земли родной? Хорошо ли им спится? О чем они думают ночью?
Красная горбушка солнца висит над белой равниной. Я вспоминаю Балтийское море, людей, которые каждый день выходят на берег любоваться закатом. Едва коснувшись воды, солнце скоро прячется совсем. А здесь — висит неподвижно: нельзя сказать, встает оно или садится. По обе стороны его горят еще два ложных солнца — высокие желтовато-зеленые кресты, в ослепительном сиянии которых дрожат крохотные серебряные иголочки.
В чуме все, кроме хозяина, проснулись. У стола, присев на корточки, ест девочка лет шести. Волосы ее убраны так же, как у матери. Хозяйка зажала между ног длинную палку и стругает ее большим ножом. Из-под лезвия вылезает тонкая, почти прозрачная полоска древесины.
— На растопку? — спрашиваю я.
Женщина закрывает лицо рукавом малицы и по-детски фыркает от смеха. Ненецкие девушки и женщины всегда закрывают лицо, когда смеются. Нельзя показывать чужому человеку свое смущение. Неприлично.
— Почему вы смеетесь?
Она снова прыскает в рукав.
— Так это для маленького. Как у вас пеленки. — По-русски женщина говорит очень чисто. — Вот для него, — она указывает рукой на корзину, подвешенную на ремнях.
Я заглядываю в колыбель. На меня смотрит укутанный в меха младенец. Ясные глазки блестят, как ягоды омытой дождем черной смородины. Мать берет ребенка на руки, и я вижу, что все дно корзины выстелено стружками.
— У нас по-другому нельзя, — объясняет женщина. — Так и ребенку тепло, и все проходит, и сохнет.
Она наклоняется к столику, берет кусочек мороженой осетрины и дает младенцу. Тот принимается жадно жевать.
— Вы учились где-нибудь? — спрашиваю я.
— Семь классов кончила в школе-интернате, — отвечает женщина с гордостью, укладывая ребеночка в колыбель.
— Не скучно вам жить тут?
Она смотрит на меня с удивлением.
— Не скучно? — повторяю я. — Одиноко, наверно, снег кругом.
— Да нет, — говорит женщина. — Нас пятеро.
Понятие одиночества ей просто неведомо, хотя она и знает такое слово. Она вкладывает в него самое прямое содержание — одинок тот, кто один.
— Мы часто ездим, — продолжает женщина. — Охотникам и рыбакам на одном месте сидеть нельзя.
Она права. И зверь и рыба сами не идут к человеку. И зверя и рыбу человек должен найти. Вернее, должен найти звериные и рыбьи тропы, поставить капкан на зверя и сеть — на рыбу. Промысловики Антипаютского рыбучастка находятся сейчас где-то в Гыданской губе. Возможно, я их еще увижу. Мне бы хотелось увидеть, как из проруби в прорубь под толстым льдом просовывают сеть, как мужчины тянут ее, наполненную ценной рыбой, которую бросают прямо на лед и снег, а она скачет, бьется, а потом как бы засыпает и уже не просыпается, даже когда воздух дрожит от бешено вращающихся винтов, когда ее заталкивают в мешки, зашивают и грузят в самолет. Почему-то о рыбе не скажут, что она мертва, говорят: уснула… Труд рыбаков, конечно, не легок в жестокие морозы. Однако им все же легче, чем охотникам, потому что живут они все вместе, между тем как охотник почти всегда одинок. Мне кажется, и сопровождать охотника в трудном его походе — дело нелегкое. Особенно для женщины. И я говорю:
— Трудная у вас жизнь.
Она не согласна.
— Отчего трудная? Разберем чум, погрузим на нарты и поедем. Совсем не трудно. Интересно.
— — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — —
Мне вспоминается один мой давний знакомый. Мы прожили вместе, в одной комнате, два послевоенных года. Он мечтал о путешествиях, хотел посмотреть весь мир, но время было мало подходящее для путешествий. Однажды он надумал построить из обломков разрушенных зданий домик для себя. Я отнесся к этой идее скептически. Но он принялся трудиться с остервенением. Каждый вечер он сообщал:
— Двести — две нормы.
Это значило, что ему удалось добыть две сотни целых кирпичей. Или:
— Проклятие! Еле-еле восемьдесят наковырял.
В такие вечера он бывал мрачен, о путешествиях не вспоминал, а срывал свою злость на мышах. Мышей у нас в комнате было столько, что стоило открыть комод, как они опрометью кидались из ящиков, толкаясь и обгоняя друг друга, шлепались на пол и скрывались в какой-нибудь щели на полу, которых тоже было достаточно.
Наконец однажды вечером мой приятель сказал:
— Все. Кончил. И перевез!
Не так давно я был у него в гостях. Видел этажерку, забитую книгами о путешествиях. Спросил:
— Все еще интересуешься?
— По книжным страницам путешествую, — ответил он грустно.
— А почему не поедешь куда-нибудь? Теперь это несложно.
— Да видишь ли… работа…
— В отпуск поезжай.
— А на кого огород оставлю? И вообще, дом есть дом…
— Выходит, тюрьму ты себе выстроил?
— — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — —
Женщина по-своему истолковывает мое молчание:
— Вы, наверно, спать хотите?
— Пожалуй, — соглашаюсь я.
Женщина взбивает груду шкур, как перину. Я вылезаю из малицы, зарываюсь в шкуры и уже через минуту крепко сплю.
В сетях лежат три лосося, килограмма по два каждый. Селиндер вытаскивает их голыми руками и швыряет на снег. Рыбы бьются, хлопают хвостами, широко разевая рты, хватают воздух. Селиндер выбирает сеть, которая тотчас обрастает льдом и звенит, как стеклянная.