Нет у меня другой печали
Шрифт:
Стая белых куропаток, ошалело хлопая крыльями, спешит убраться из гибельного круга. На птиц никто не обращает внимания, сейчас не до них. Песцы мечутся между нартами в надежде унести от охотников свою дорогую шкуру. Изредка раздается выстрел. Крики становятся все азартнее. Намотав на руку поводья и увлекая за собой оленей, люди устремляются в круг. Какой-то песец стремглав бросается прямо на моего соседа. Тот пинком швыряет зверя в снег и хочет схватить голыми руками, но хитрец уже пришел в себя, понял, что вырвался из оцепления, и несется со всех ног в глубь тундры.
Мужчины собирают добычу, укладывают в ряд. Мертвые песцы скалят свои хищные зубы. Люди недовольны результатами охоты — шкуры отличные, но слишком их мало. Обычно охотники в один заезд берут несколько десятков песцов. Иной раз оказывается и больше сотни. А что это за добыча — восемь штук?!
Помрачневшие охотники советуются, решают еще раз попытать счастья. Мы снова разбиваемся на две группы и долго мчимся по тундре, растянувшись цепочкой. Все повторяется сначала. На этот раз добыча еще беднее — шесть песцов. В кругу оказывается заяц-беляк, но его пропускают без выстрела.
Короткий день гаснет, и мы поворачиваем обратно, к чумам. Всю дорогу нарты мчатся, словно хотят обогнать друг друга. Я думаю об удивительной способности живого существа приспосабливаться к самым неблагоприятным условиям. Чем, к примеру, жив заяц в этой мертвой белой пустыне, где лишь изредка увидишь пробившуюся из-под снега верхушку куста? Чем живы лемминги — полярные мыши, которыми кормятся песцы? Ну, леммингам, допустим, проще — они разрывают снег и добираются до растительности. А как устраивается человек? Он не преследует песцов ни тогда, когда они уходят за мышами на юг, ни тогда, когда они возвращаются весной к себе, на север. Человек разгадал загадки природы, понял взаимосвязь явлений, он знает, что его добыча никуда не денется и в свое время непременно, с юга ли, с севера, но сама придет в руки. В этом сила человека.
К чумам мы подъезжаем уже ночью, при свете звезд. Никто не спешит по домам, хотя многим предстоит дальняя дорога. И в чумы никто не заходит. Все взоры обращены к двум мужчинам. Те берут кожаный плетеный ремешок и направляются к одинокому оленю, привязанному к остову сломанных нарт. Снег поскрипывает под торбасами. Мужчины становятся по обе стороны оленя, один из них обматывает шею животного ремешком и перебрасывает свободный конец товарищу. Тот вскрикивает негромко и хрипло, и оба сразу натягивают удавку. Животное вскидывает голову, пытается взвиться на дыбы, но тут же теряет силы. Будто ноги его были надувными, резиновыми, — вышел из них воздух, и они сразу обмякли, не в силах удержать тяжелое тело.
— Зачем? — спрашиваю я.
— Есть будем, — говорит Селиндер.
— Почему не зарезали?
— Кровь жалко.
Загорается северное сияние — длинная волнистая полоса, словно колеблемая ветром лента. Низ ее оторочен зеленой бахромой и напоминает волосы сказочной феи или морские травы, которые колышутся, ни на минуту не останавливаясь, в неспокойной воде.
Мужчины снимают с оленя шкуру, одним взмахом ножа вспарывают брюхо, внутренности бросают собакам, а печень кладут на шкуру. Освежеванная туша лежит на спине, задрав все четыре ноги к цветному небу.
Селиндер берет меня за локоть:
— Идем!
Все тесным кругом обступают оленя. В спокойном морозном воздухе пахнет свежатиной, приторно сладкой кровью. Над оленем дрожит облачко пара, будто животное по-прежнему дышит и никак не может отдышаться после долгого, утомительного бега.
Кто-то выносит из чума чашку. Селиндер сует ее мне, в руки:
— Начинай.
Я догадываюсь, что должен зачерпнуть чашку крови и выпить. Трудно решиться.
— Начинай, — повторяет Селиндер.
Десятки глаз смотрят на меня испытующе и нетерпеливо. Я нагибаюсь, зачерпываю немного густой черной жидкости. В ноздри ударяет сладковатый запах. Едва пригубив, передаю чашку Селиндеру. Он хочет что-то сказать мне, но Лабас Худи успевает прикрикнуть на него, и Селиндер оставляет меня в покое. Сам он проворно склоняется над оленем, набирает полную чашку крови и глоток за глотком осушает. Сосуд переходит из рук в руки. Мне становится не по себе, хотя в детстве я не раз видел, как люди пьют свежую кровь, когда режут свиней. Перед рождеством в ясные морозные утра со дворов каунасских предместий по всей округе разносился душераздирающий визг.
На Севере человеку не хватает витаминов. Многие малые народности жестоко страдают от цинги — страшной болезни, которая нередко оставляет без зубов даже молодых людей. Ненцы тоже годами не видят ни овощей, ни фруктов, если не считать растущих в тундре ягод, а тем не менее могут похвастаться здоровыми белыми зубами. Этим они обязаны опыту своих предков. Ненцы испокон веков едят сырую рыбу и мясо и дорожат каждой каплей свежей крови.
Покончив с кровью, люди принимаются за оленину. Прежде всего исчезает печень. Это лакомство. Затем мужчины начинают отрезать куски мяса, макают их в остатки крови и, смакуя, отправляют в рот. Я тоже проглатываю несколько ломтиков, круто посолив предварительно. Голод не тетка, а человек так устроен, что постепенно ко всему привыкает.
Ненцы о чем-то оживленно спорят. Лабас Худи говорит, что речь идет о дележе добычи. Обычно делят выручку по количеству нарт, но охотники не знают, как поступить со мной. Пока шкуры не проданы, нельзя узнать, во сколько их оценят.
— Мне ничего не надо, — говорю я.
Однако мои слова вызывают новые споры. Наконец к моим ногам кладут твердого, как полено, песца. Представив, что мне придется отогревать его под малицей и самому сдирать шкуру, я снова принимаюсь убеждать, что мне ничего не надо. Но меня уже не слушают. Вопрос решен, и решен бесповоротно.
Непослушными зубами я жую сырую оленину и думаю: вернее всего, мне никогда больше не доведется побывать в этом уголке земли, никогда уже не придется участвовать в таларе — этой удивительной охоте, а потом стоять под полыхающим небом перед грудой свежего мяса… Следующее поколение, вероятно, вообще не застанет ничего подобного, ибо ничто не вечно, все имеет свое начало и свой конец, все изменяется, движется вперед даже в таких отдаленных от городской цивилизации углах.