Нет у меня другой печали
Шрифт:
— Не выйдет ничего, — веско говорит Лабас Худи.
— Отчего не выйдет?
— Видал ты, чтобы рыба жила на дереве?
Я прекрасно понимаю смысл этой аллегории, однако продолжаю упрямо настаивать:
— Нет, ты скажи, почему ненец не может жить в хорошем доме?
В самом деле, почему бы совхозу не выстроить для оленеводческих бригад настоящие дома с электричеством, водопроводом и прочими современными удобствами?
Мой собеседник молчит, только слегка улыбается. Нет ничего вызывающего в его улыбке, он и не думает, конечно, обидеть собеседника, но меня задевает это снисходительное молчание. Так обращаются с ребенком, который болтает чепуху, пристает с такими вопросами, на которые взрослому уже надоело отвечать. Я принимаюсь с жаром доказывать, что рано или поздно ненцам все равно придется расстаться с кочевьем и перейти к оседлому образу жизни.
— А оленей куда девать? — не выдерживает Лабас Худи. — Скажи, куда? У нас на участке двадцать тысяч оленей. Всех резать будем?
— Зачем же… Олени нужны…
— А пока нужны олени, до тех пор нужны и люди, которые их пасут, охраняют от волков, верно?
— Ну да.
— Оленей ведь в хлев не загонишь — они сами добывают себе корм. Но зато и кочуют с места на место, тысячи километров за год проделывают.. Чем олень кормится? Ягелем! А ты знаешь, как этот ягель растет? То-то и оно, что не знаешь. За семь лет на один миллиметр вырастает. Вот и кочуем за оленями по всей тундре. Где же, по-твоему, хорошие дома строить?
— В поселке!
— А кто в нем жить будет?
— Семьи.
— Выходит, семьи будут в домах жить, а мужчины годами не увидят ни жен, ни детей, будут в тундре кочевать за оленями, рыбу ловить, охотиться. Такую жизнь ты нам хочешь предложить?
— А если построить удобные переносные дома на колесах или полозьях?
Лабас Худи снова снисходительно улыбается:
— Летом в тундре даже трактор не пройдет. Как же дом передвигать? А сколько транспорта понадобится, а?
И он поведал мне историю, которая в свое время немало позабавила здешних жителей. Некий ученый муж, задавшись благородной целью облегчить быт кочующих по тундре ненцев, создал модель усовершенствованного чума. В городе изобретение понравилось, говорят, автору даже премию дали. Привезли чум в тундру, попробовали поставить. Оказалось, одной семье никак с этим делом не справиться — ни собрать, ни разобрать: рук не хватает. А для того, чтоб перевезти чудо техники на другое место, полтора десятка нарт понадобилось. Зато обычный ненецкий чум, придуманный и усовершенствованный далекими прадедами, каждый может собрать и разобрать, а перевозят его на двух-трех нартах.
— Наша работа сделала нас самыми свободными людьми на свете, но и привязала так, что ни днем, ни ночью от себя не отпускает, — уже без улыбки говорит Лабас Худи.
— Ну, а если работать посменно? Месяц одни пасут стада, месяц — другие. Я слышал, якутские оленеводы испытывают такой метод.
— Не знаю, не знаю, — задумчиво отвечает Лабас Худи. — Ведь бригады за оленями на сто, и на двести, и на триста километров уходят. Сколько же времени потребуется, чтобы туда-обратно обернуться? Да и все равно это дела не меняет: будут те же кочевники, только с месячным перерывом. А что касается охотников и рыбаков, так их работа вовсе никаких смен не признает!..
Что я могу ему возразить? Может быть, стоит пересмотреть наше отношение к кочевому образу жизни? Прежде я воспринимал слово «кочевник» как синоним страшной отсталости, чуть ли не полудикого существования. Теперь я сижу с кочевником в кочевом чуме и вынужден совсем по-иному взглянуть на положение вещей. Я вспоминаю, что и в городских условиях приходится, к сожалению, сталкиваться порой с отсталостью и невежеством. В то же время здесь, в тундре, я встретил столько умных и прекрасных людей. И после, в Салехарде, я уже не очень удивлялся тому, что, несмотря на всевозможные планы, все-таки нет торопливости в переводе ненцев на оседлый образ жизни.
Несколько лет назад группе ненцев-колхозников предложили переселиться в тайгу. Топлива там сколько угодно — экономить дрова уже не придется, а в тепле люди и жить будут по-другому. К тому же, для оленей полно всякого корма, не то что в тундре — один несчастный ягель. Перевезли несколько семей. Надеялись, что добрый пример первых переселенцев привлечет остальных. Однако не прошло и трех месяцев, как вся затея с треском провалилась: кочевники вернулись в родную тундру, покинув тайгу с ее щедрым теплом и всеми остальными благами. Оказывается, ненцы, без труда ориентирующиеся в тундре в любую погоду, на новом месте начали плутать. То и дело они сбивались с дороги и только по собственным следам кое-как находили свой дом. Вместо осетрины им приходилось есть, точно собакам, щук да ершей. А бедные олени никак не могли сообразить, что мох нужно собирать с деревьев, а не выкапывать из-под снега. Собаки тоже заскучали без сушеного лосося.
— А для ненца три вещи святы, — говорит Лабас Худи и, поочередно загибая сильные, загрубевшие от работы пальцы, перечисляет: — Ребенок, олень, собака.
Я и сам успел это заметить. Взаимоотношения родителей и детей, больших и маленьких, строятся здесь на особой философии, для нас не совсем понятной и приемлемой, но основанной, без сомнения, на самых гуманных принципах. Ненцы никогда не бьют детей. Простой, неученый кочевник никогда не поднимет руку на ребенка — неважно, своего или чужого. Я не раз видел, как родители не отказывали ребятам в куреве или даже капле спирта, разбавленного водой. Возможно, это объясняется тем, что все члены семьи равны — каждый занят нелегким трудом на благо всей семьи. И дети трудятся здесь с малых лет. Бутуз, которому всего-то несколько лет от роду, запрягает в саночки собаку и, глядишь, уже катит к речке собирать хворост. В жиденьких кустах не много наберешь, да еще в самый мороз. Работа не легкая, тем более что печка так и жрет это жалкое топливо.
Чрезвычайно заботливо относятся ненцы к своим главным помощникам — собакам и оленям. Вот и теперь возле Лабаса Худи лежит крупный лохматый пес, и хозяин не гонит его из чума.
— Приболел, — говорит Лабас Худи голосом, полным искренней озабоченности и печали.
Хозяин гладит собаку, подсовывает ей лакомый кусочек.
Наконец Лабас Худи встает:
— Пора!
Мы покидаем согретый жаром печки и нашим дыханием чум. Ленивый рассвет гасит звезды на небе. До восхода солнца еще несколько часов. Рассветы стали особенно долгими. Это оттого, что солнце уже не уходит далеко за горизонт, каждый день оно все раньше показывается и опускается все позже. Скоро совсем перестанет прятаться, в течение нескольких месяцев будет беспрерывно кружить и кружить над тундрой.
Оленьи упряжки одна за другой веером разъезжаются по тундре. Я волнуюсь, боюсь, что не сумею выдержать положенной дистанции — нельзя слишком приближаться к нартам Селиндера, но и отставать тоже не годится. Я слежу за удаляющимися нартами, пока они не превращаются в тонкую черточку на снегу, потом перевожу взгляд на отпечатки копыт и полозьев. Я должен держаться справа от этого следа. Тот, кто поедет за мной, будет забирать еще правей, следующий — еще правей. Головные упряжки удаляются друг от друга, но вскоре они повернут, сблизятся и поведут за собой остальные нарты, образуя в тундре гигантский загон. Постепенно мы начнем сжимать кольцо, приближаться друг к другу, и самые лучшие охотники, самые меткие стрелки войдут в круг бить песца.
А пока что мы с бешеной скоростью несемся по тундре. Кромка солнца показывается над землей, и снег сразу становится ослепительно белым. Теперь я вижу все нарты. Вот Селиндер направляет своих оленей прямо в центр круга. Обернувшись, он машет мне рукой. Повинуясь этому жесту, я тоже сворачиваю. Начинается своеобразный праздник с весьма оригинальными танцами на снегу. Руки охотников нелепо взлетают, тундра наполняется отчаянным криком. Вдруг я вижу, что на меня летят две белые молнии. Они явно рассчитывают улизнуть в промежуток между нашими нартами. Из груди у меня вырывается устрашающий вопль, а руки сами собой взлетают кверху. Две белые молнии застывают на мгновение, превращаются в двух роскошных песцов, потом, оглушенные моим криком, шарахаются в сторону и вот уже мчатся обратно, в центр круга. Вдруг один, перекувырнувшись в воздухе, падает на снег. Лишь через секунду доносится короткий треск выстрела.