Нет у меня другой печали
Шрифт:
— Нету? — спрашиваю я.
— Не идет рыба, — говорит Селиндер.
Мы укладываем сети на нарты и едем искать счастливое место. Далеко в заливе чернеет вмерзшее в лед судно. Мы останавливаемся и принимаемся рубить новые лунки. Лед крошится под железным острием пешни; подолбив немного, приходится выгребать осколки. Я скидываю малицу, но пот по-прежнему льет ручьем. Расстегиваю полушубок, чтобы сбросить и его. Селиндер кричит:
— Жить надоело?
Я послушно застегиваюсь. Дзынь-дзынь-дзынь — стучит по льду пешня, ледяные крошки разлетаются во все стороны.
От судна отделяется черная точка и движется в нашу сторону. Моя пешня наконец пробивает лед. Снизу взлетает фонтан воды. Она с урчанием заполняет всю яму. Я измеряю толщину льда — больше полутора метров.
Принимаюсь за вторую лунку.
Черная точка постепенно превращается в маленького человечка. В тот момент, когда мне удается во второй раз добраться до воды, к нам подходит молодой парень. Поздоровавшись, сообщает, что он — шкипер. Судно застряло в октябре, и теперь придется тут торчать до середины июля, пока не сойдет лед в заливе.
— Надоело на консервах сидеть до чертиков! — жалуется парень.
Селиндер протягивает ему рыбу. Парень роется в кармане, вытаскивает несколько бумажек. Селиндер обиженно отворачивается: «За кого ты меня принимаешь!»
— Ладно, — говорит моряк, — ты мне даришь, и я тебе дарю.
В руке у него оказывается карманный фонарик. Селиндер с улыбкой принимает подарок. Шкипер тоже улыбается. Покидать нас он не спешит. Не каждый день тут удается поговорить со свежими людьми. Селиндер возится с сетями, а я слушаю рассказы моряка.
В этих краях, в Обской и Тазовской губе, льды почти каждый год задерживают гуда.
— Тем, кто возле какого-нибудь селения застрял, считай, повезло. Выгрузил товар — и гуляй всю зиму. — Немного помолчав, парень вспоминает: — Селение тут есть — страна Лимония зовут. Зимовала у них баржа с лимонами, так к ним со всех сторон народ за этими лимонами ездил. А то еще лучше было — парфюмерию везли. Ну, про одеколон говорить не буду, а что касается мыла и зубной пасты, так теперь их там на два поколения хватит. Все запаслись.
Я готов и дальше слушать рассказы морячка, но Селиндер торопит. Мы начинаем прощаться. И тут, словно спохватившись, шкипер спрашивает:
— А вы что же ничего не рассказываете? Что там в мире-то нового? Радио у меня испортилось, ничего не знаю.
— А ты один, что ли, на лихтере? — спрашивает Селиндер.
— Один, — говорит парень. — Ребят осенью на вертолете увезли, а я остался за сторожа.
— Трудно одному-то?
— Трудно, — признается наш знакомый. — А все же, думаю, ребята меня вспоминают добрым словом… Я куропаток силками ловлю. Ничего, до лета продержусь.
Мы прощаемся с ним и садимся на нарты. Он остается возле наших лунок. Черная точка среди белой пустыни. Я вспоминаю вдруг Маленького принца Сент-Экзюпери. Этот моряк тоже почему-то кажется мне прибывшим с какой-то другой планеты.
У меня был друг. Я говорю «был», потому что он умер. Этот человек никогда не чувствовал себя одиноким. Хотя в разговоре мы иногда касались темы одиночества, но для него это понятие было чисто теоретическим. Книга рассказов моего друга вышла, когда его уже не было в живых. Я остро переживал его смерть, многозначительным и роковым казалось мне само название книги: «Ошибка природы». Но теперь я понимаю моего безвременно ушедшего из жизни друга. Чувство одиночества охватывает человека, когда никто не проявляет уважения и внимания к его труду. Если ты знаешь, что никому не нужен, тогда действительно ты одинок. Но если ты уверен, что твой труд приносит пользу людям, ты уже не будешь чувствовать себя одиноким, пусть даже тебе приходится жить в уединении, пусть ты оторван от большого мира.
— Знакомо тебе одиночество? — кричу я, наклонившись к самому уху Селиндера.
— Охотник всегда один, — отвечает он.
— Это же разные вещи — один и одиночество. Одиночество — это когда чувствуешь себя всеми забытым, никому не нужным.
— Мой чум никто не объезжает стороной. Все сворачивают попить чаю.
— Но разве тебе не бывает иногда грустно?
— Бывает. Сегодня было грустно, когда пустую сеть вытащил. А если зверь хорошо идет — чего охотнику грустить!
Я понимаю, что донимать Селиндера подобными вопросами бесполезно. Понятие одиночества чуждо ему, как было оно чуждо моему другу. Парадоксально: люди, живущие в этих пустынных краях за сотни километров друг от друга, никогда не испытывают того одиночества или отчаяния, которые охватывают подчас обитателя города с многотысячным населением. Боюсь делать какие-либо выводы, но мне кажется, все объясняется тем, что в тундре ежечасно идет борьба за жизнь и в этой борьбе много значат усилия каждого человека, ни одна удача или беда не проходят не замеченными. К сожалению, в сутолоке большого города заботы и труды отдельного человека выглядят порой мелочными и незначительными.
В последние дни Селиндер весел, бодр — зверь идет хорошо, мы то и дело находим в капканах песцов. Если подошва на лапе песца черная — это местный; если красная, значит, попался гость с берегов Карского моря или даже Новой Земли. Вытаскивая из капкана краснолапого зверя, Селиндер особенно радуется: своих-то он успеет еще поймать, никуда не денутся, а эти, того и гляди, уйдут. Каждый день на оленях или на собаках мы покрываем десятки километров. Проверяем капканы. На оленях ездить удобней и быстрей, но Селиндер жалеет их и запрягает не часто: такому большому животному трудно добыть из-под глубокого снега столько мха, чтобы досыта набить брюхо. А запряженный в нарты олень и вовсе лишен возможности пастись. Поэтому обычно мы ездим на собаках. Конечно, и псам в упряжке не сладко, но зато Селиндер не жалеет им сушеной рыбы, а отправляясь в путь, укладывает на нарты недельный запас корма. Я как-то спросил:
— Зачем так много берешь? Ведь лишняя тяжесть…
Селиндер покачал головой:
— Я ученый. Раньше тоже, как ты, думал: зачем лишнее таскать?
И он рассказывает историю, которая приключилась с ним несколько лет назад. Поехал в тундру, собирался за день обернуться, ну и отправился налегке, а тут неожиданно разыгралась пурга. Такая пурга, какой никогда, наверно, не бывало: земля смешалась с небом, на шаг ничего не видно. Повалил Селиндер нарты набок, сам лег и собак вокруг уложил. Их тотчас вместе с нартами замело. Чтобы можно было дышать, Селиндер проделал отверстие в сугробе. Лежал, лежал, сколько времени прошло — неизвестно, пурга не унимается. Почувствовал Селиндер, что замерзнет, если не поест. Вылез из сугроба, выманил самую жирную собаку. Сам поел и собак немного покормил. Но сколько в ней мяса, в собаке-то! Полежал еще немного, ничего не поделаешь, придется вторую съесть. Однако та, которую он стал звать, не идет. Видела, что первая не вернулась. Как ни уговаривал Селиндер, не пошла. Пришлось силой ее вытаскивать. А самому так жалко было, что заплакал. Потом и третью съел. И вдруг подумал: что было бы, если б собаки сообразили, что их-то много, а человек один? Подумал и после уже глаз сомкнуть не мог. А пурга целую неделю не стихала…
— Вот так, — заканчивает Селиндер свой рассказ, — отправляешься в тундру на день, запасайся на три.
Совеем еще недавно, всего несколько дней назад, песцы попадались в капканы очень редко. Селиндер объезжал свои угодья не чаще двух раз в неделю, и то больше для порядка. А теперь ловушки приходится осматривать ежедневно. Стоит опоздать, и пойманного песца съедят его же собратья. Охотнику останутся только клочки разодранной шкуры… Голодный зверь рад любой добыче. Я видел ямы во льду в полметра глубиной. Селиндер объяснил, что это работа тех же песцов — добывают рыбу, вмерзшую в лед еще осенью.