Нет у меня другой печали
Шрифт:
Он гнал сына перед собой, и по двору еще долго разносилось ничего доброго не сулящее малышу обещание:
— Я из тебя сделаю человека!
И в тот же день — другой случай.
Вдоль ограды нашего двора пожилая женщина сажала вишни. Жильцы стали возмущаться — гляньте, какая ушлая! Ишь какой сад задумала разбить! Детям повернуться негде будет.
Женщина молча сажала вишни. Потом не выдержала:
— Я не для себя сажаю. — Тыльной стороной кисти смахнула волосы с лица. — Соберу ребят со всего двора, подарю каждому по деревцу — пусть выращивают…
Соседи только плечами пожали — смотрите, какие чудаки еще встречаются в наше время.
А я знал, что у женщины, которая сажала вишни, есть и свои дети. Что с того, если они уже взрослые, разве с годами материнская любовь слабеет?
— — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — —
Урчук тепло одевают, Михаил усаживает девочку на свои нарты, привязывает на всякий случай, и мы пускаемся в путь.
Три темные неподвижные фигуры долго стоят возле одинокого чума. Изредка они подымают руки и машут вслед удаляющимся нартам, но маленькая Урчук не замечает этого — она глядит вперед. Встречный ветер сечет лицо, я вижу, что девочка морщится, щурится, но не отворачивается. Узкие глазенки упрямо смотрят вперед, словно девочка старается увидеть свое будущее.
После поездки к одинокому чуму, откуда мы привезли в Антипаюту маленькую Урчук, началась наша дружба с Михаилом Селиндером. Михаил работает заготовщиком пушнины. Его контора помещается в малюсеньком, состоящем всего из одной комнаты, домике. В углу — железная печь и несколько чурбаков, чтобы гости могли присесть. Широкий прилавок делит комнату надвое. За прилавком неизменно стоит Михаил. Стены и потолок у него за спиной увешаны шкурами песцов, горностаев, полярных волков. Есть тут и мокасины с высокими голенищами из оленьего меха. Их иногда покупают охотники, доставившие сюда из тундры дорогую добычу — пушнину. Живу я в избе Павла Чауса, завхоза рыболовецкого участка, на самом краю поселка. Школа-интернат находится на другом конце, и, направляясь навестить Урчук, я всегда заглядываю к Селиндеру — обогреться, переброситься несколькими словами, выпить чаю, а потом уже двигаюсь дальше.
Вот и сейчас я вхожу в контору. На прилавке перед Михаилом несколько песцовых шкур. Два ненца стоят, навалившись на прилавок, и невозмутимо наблюдают за руками Михаила, которые ощупывают шкурку, встряхивают, опять ощупывают. Впечатление такое, будто Михаил надеется найти в шкуре иголку или еще какую-то крохотную, одному ему известную вещицу. Наконец он берет следующую шкурку. Вся процедура повторяется сначала. Охотники не произносят ни слова, только переступят иногда с ноги на ногу и опять застынут, невозмутимые и торжественные. Ничего не говорят они и тогда, когда Михаил, оценив шкуры, выписывает квитанции и выплачивает им деньги — больше трехсот рублей за восемь шкур.
— Может, и больше стоят, однако не хочу переплачивать, — говорит Селиндер. — В Салехарде точную цену скажут, окажутся дороже — получите разницу.
Теперь, когда деловая часть окончена, ненцы оживают и пускаются в разговор. Полученной суммой они довольны, обиженными себя не чувствуют. Я думаю о том прошлом, когда в этих краях орудовали купцы и за песцовую шкуру охотник получал пачку чаю, фунт соли или бутылку водки.
Несомненно, одно из самых важных явлений, которые принесла на Север советская власть, это — справедливость. Наверно, нет для человека ничего более обидного, чем несправедливое отношение к его труду и несправедливая плата за этот труд. Селиндер знает, что ни один рубль охотника не пропадет, люди получат именно столько, сколько стоят добытые ими шкуры. К каждой шкуре прикалывается табличка с номером и фамилией охотника. А когда в Салехарде окончательно установят сорт и стоимость меха, на имя охотника прибудет денежный перевод — разница между выплаченной Селиндером суммой и действительной стоимостью шкурки. Хорошо зарабатывают охотники. По две, по три тысячи рублей за сезон, а некоторые и больше. Но ведь они не только охотой промышляют. Как правило, все оленеводы — в то же время и охотники. А уход за оленями оплачивается очень высоко. Семья ежемесячно получает по четыреста — пятьсот рублей, в зависимости от количества закрепленных за ней оленей.
Охотники уходят, мы с Михаилом остаемся одни. С ним приятно поговорить — он начитан, развит, хорошо знает родную тундру. Но сегодня мне не до разговоров: я тороплюсь к Урчук и зашел к Селиндеру за советом. С моей маленькой приятельницей творится что-то странное. Воспитательница сказала, что вчера Урчук целый день ничего не ела и как тень бродила из угла в угол. Вечером я зашел поглядеть, как она спит. Все девочки спокойно спали, а постель Урчук была пуста. Свернувшись комочком и зажав ладони между колен, малышка лежала на холодном полу рядом с кроватью. Я поднял ее, положил на постель, накрыл одеялом, но через несколько минут она его сбила, соскользнула, не открывая глаз, на пол и свернулась клубочком.
Видя мою растерянность, воспитательница попыталась меня успокоить:
— Первое время со всеми ребятами так, потом привыкают.
Однако я решил посоветоваться с Селиндером.
— Ничего страшного, — говорит он, выслушав меня. — В постели ей действительно слишком жарко. Ведь в комнатах плюсовая температура. Вот Урчук и ищет бессознательно местечка похолодней. Мы, ненцы, не избалованы теплом.
Селиндер не кончил ни одного класса даже начальной школы, однако в его речи масса специальных терминов, международных слов, и, надо сказать, пользуется он ими правильно, употребляет именно там, где следует. Вот и сейчас он хочет произнести целую речь, но мне некогда, я спешу к своей подшефной.
Урчук застаю в школьном коридоре среди весело гомонящих ребятишек. Все они кажутся мне очень похожими друг на друга, но Урчук отличается от остальных — маленькая, слабая, она еще не привыкла к новой обстановке, глаза горят любопытством. Завидев меня, Урчук оставляет товарищей, подбегает, прижимает ко мне голову, и я глажу ее пушистые после мытья волосы. Глажу, как в первый раз, там, в тундре, в ее родном чуме.
Учительница хлопает в ладоши, зовет ребят в класс. Я иду вместе со всеми, сажусь в угол. Мне интересно наблюдать первые шаги Урчук на трудном пути учебы.
Ненецкие дети начинают учиться не с первого класса, а с приготовительного, который называется «нулевкой». Почти все они попадают в интернат с очень ограниченным запасом существительных. Это и понятно. Ребятишки не так уж много видели в одиноко разбросанных по тундре чумах: суровая природа, немногочисленная утварь, все те же олени, собаки, нарты, сети и все те же разговоры о повседневных делах и заботах. Очень многие имена существительные, которые известны другим детям с младенческих дней, ничего не говорят ненцам, остаются для них бессмысленным набором звуков. Поэтому уроки в нулевке превращаются в своеобразную демонстрацию различных вещей. Каждую букву здесь изучают с помощью наглядных пособий, и учитель приносит с собой всевозможные предметы домашнего обихода, не говоря уже об альбомах с рисунками и фотографиями.
Сегодня на учительском столе — чучело филина, поношенная фуфайка, потертый футляр от скрипки, желтый футбольный мяч. Сегодня ребята выучат несколько слов, которые начинаются на букву «ф». Сначала они все вместе, громким хором несколько раз повторяют по слогам названия предметов, а затем учительница вызывает учеников по одному. Маленькой Урчук никак не дается этот трудный звук — у нее все время выходит не «ф», а «в». Девочка старается, даже бусинки пота выступают у нее на лбу. Голос тоненький, похожий на мышиный писк… Учительница терпеливо объясняет, показывает ей, как сложить губы, как выдохнуть злополучное «ф». Наконец Урчук это удается, и учительница оставляет ее в покое. Моя маленькая подруга смотрит на меня сияющими от радости глазами.