Нет времени

Крылов Константин Анатольевич

Граница — именно в её убийственном аспекте — является «школой народного духа». Можно даже сказать, что народ является народом в той мере, в какой он способен вынести взаимодействие с анэйкуменой, с границей. Именно народы, живущие в самом сердце анэйкумены, в ситуации постоянного испытания себя на прочность, демонстрируют «мужественный дух», [226] который, по мнению Хаусхофера, в таком дефиците у современных ему немецких обывателей, проигравших войну из-за «недостаточного понимания значения границ».

226

Отсюда и любовь к местам «побед над собой» или над другими народами — иногда труднообъяснимая с точки зрения «государственной пользы», но даже в случае совпадения с ней (по вполне понятным причинам сакрализованные таким образом пространства имеют, как правило, важное стратегическое значение),

не объяснимые просто ссылкой на «важность места». Геополитическая значимость Косова поля и его «стратегическая ценность как плацдарма» — совершенно разные вещи.

Дальше уже начинает разворачиваться вся геополитическая машинерия, с которой сейчас уже знаком, наверное, всякий более или менее интересующийся тематикой читатель. Два основных типа анейкумены — суша (в качестве анейкумены — пустыня [227] ) и море — формируют два типа народов, которые в дальнейшем вступают в перманентный конфликт между собой. Важно здесь то, что конфликт происходит не между «сушей и морем», а между «народными духами», сформированными сушей и морем именно в качестве преодоленной анэйкумены. [228]

227

Предельный образ исторической анэйкумены в литературе XX века дан, пожалуй, у Дино Буццати в «Татарской пустыне».

228

Поэтому далеко не всякий остров является «островом» в геополитическом смысле: не всякий островной народ является «народом мореплавателей». Хаусхофер в связи с этим писал о «континентальном сознании» японцев. Интересно сравнить это, скажем, с кубинской нелюбовью к морю (в частности, рыболовство на Кубе долгое время было малоуважаемым занятием).

Здесь возникает соблазн расширить предлагаемое понимание границ и на другие сферы. Например, любой политический режим полагает себя как сложную систему пересекающихся границ, образованных натиском тех или иных заинтересованных групп: идеальное пространство делится так же, как и географическое. [229] В этом смысле постоянное недовольство Хаусхофера политическим строем Веймарской республики является прямым продолжением их недовольства её географической ущербностью: внутренние границы страны оказались проведены столь же произвольно и столь же несправедливо, сколь и внешние. В разбираемой книге этого нет — однако, без учёта этого обстоятельства мы не поймём важнейшего: настроения автора.

229

Интересно, что французские социологи — прежде всего Бурдье — понимают это ровно обратным образом: географические деления являются проекцией «полей», разворачивающихся социальных пространств.

Тем же настроением объясняется и постоянное возвращение Хаусхофера к теме «перенаселённости» Германии. Сейчас, когда словосочетание «перенаселённая европейская страна» кажется оксюмороном, а «проблемы перенаселения» в прочих местах предлагается решать при помощи стерилизации и раздачи презервативов, нам совершенно непонятно, в чём, собственно, проблема. Для Хаусхофера же «перенаселённость» — это не результат плохой демографической дисциплины, а нечто иное: само пространство, желая расширения, порождает автохтонов, агентов этого расширения.

Первая задача геополитики состоит в поиске субъекта, адекватного задаче обладания пространством. В рамках немецкой традиции первым претендентом на этот статус выступает das deutsche Volk, немецкий народ, рожденный для обитания на немецкой земле, или, если уж быть совсем откровенными, рождённый немецкой землёй. Всё остальное, в том числе и государственные образования, — вторично по отношению к единству (или разделенности) народа и земли, которое является прафактом, предопределяющим прочие факты, в том числе и любые политические расклады. [230] Поэтому «перенаселённость» здесь понимается знаково — как ощущение воли к расширению. Конкретные цифры (душ населения на квадратный километр) здесь почти не имеют значения: важно само ощущение «стиснутости».

230

Здесь мы воленс-ноленс оказываемся на минном поле опасных метафор, которые мы обязаны хотя бы обозначить, если уж не раскрыть. Народ в некотором смысле рожден «своей землей» — и желание овладеть ею является, как ни крути, инцестуозным (что прекрасно понимали даже несентиментальные римляне: в римских сонниках совокупление с матерью означало стремление к царской власти, так как «мать» символизировала «землю»). В этом смысле государство — неизбежный отец (точнее, нелюбимый отчим), одной из функций которого является предотвращение инцеста. В связи с чем само существование

«государства» (и, разумеется, государя как символического супруга «земли») может быть обосновано именно через тематику недопущения инцестуозных отношений земли и народа: государство как бы встает между ними. Другой формой ухода от инцестуозной тематики является овладение чужой землей. При этом успешная экспансия делает государственную власть символически излишней, низводит её до «структуры управления экспансией», заставляет её служить себе. По крайней мере, на момент расширения: «война все спишет». Напротив, поражение, отдача своей территории (например, в результате военного поражения) создает те формы власти, которые переживают себя как самоцель или самоценность. Например, такова была веймарская демократия — или нынешняя российская. Сама «демократичность» этих режимов подается как самоценное достижение, за которое стоит многое отдать, причем отдается реальное — «но зато у нас есть свободные выборы».

Поэтому «стиснутость» — это отнюдь не банальное «малоземелье». В рамках учения об анейкумене «стиснутость» — это ненормальная близость смерти (олицетворяемой в данном случае веймарскими победителями-немцеедами), это затягивающаяся петля на шее народа. «Расширение» же — не просто прирезание себе назад «Эльзаса и Лотарингии» (чёрт бы с ними), а разрыв удавки, ответ на вызов анейкумены, победа немецкой жизни над курносой.

Интересно сравнить, как за полвека до появления трудов Хаусхофера та же тема отыгрывалась в России. Русское пространство, такое большое с виду, порождало тем не менее чувство «стиснутости» и «замкнутости», а также специфическую породу «лишних людей» — верный признак воли к расширению. Увы, эта воля не была понята: «лишние люди» пошли в революцию (то есть на перекройку внутренних границ), в то время как им следовало бы (согласно геополитической логике, во всяком случае) дать маленькие офицерские чины и всех скопом отправить на южный фронт, воевать Константинополь и проливы.

Тут, наконец, пора уже сказать несколько слов о ещё одной теме, обычно поднимаемой в связи с Хаусхофером — а именно, с его предполагаемыми симпатиями к России и планами «континентального союза» Германия — Россия (СССР) — Япония. В рецензируемом сборнике этому вопросу посвящена статья про «континентальный блок». Судя по этому тексту, Хаусхофер не очень-то жаловал русских. Во всяком случае, воспоминания о тайных переговорах с некими русскими германофилами были для него скорее неприятны: бедолаге пришлось «ночами напролет находиться в помещениях, усеянных окурками сигарет и залитых чаем, и вести изощренные дискуссии в духе древних каверз», да к тому же еще и напрасно. Впрочем, он восхищался Витте — не в последнюю очередь из-за немецкого происхождения и прогерманских симпатий последнего. Однако аккуратные вежливые японцы были ему, в общем, ближе и симпатичнее. На что, разумеется, жаловаться глупо: и в самом деле, окурки пахнут окурками, а не весенней сакурой.

К тому же немцы нас вообще никогда не жаловали.

В этом-то самом «не жаловали», пожалуй, можно усмотреть ахиллесову пяту всякой геополитики. Немецкая напористость никогда не считалась с тем, что сердцу не прикажешь, и «геополитически выгодный» союз может кому-то показаться «просто противным», и прежде всего самим его инициаторам. Умные немцы давным-давно, ещё до всякой геополитики, вычислили своим немецким praktische Vernunft’ом, что конфликт с Россией губителен, а союз может принести немалые дивиденды. Все всё знали про войну на два фронта, и про русские морозы, и прочая, и прочая, и прочая. И что же? Смог ли тот же Хаусхофер убедить, доказать… да попросту — остановить очередной дранг нах Остен, с его вполне предсказуемым финалом?

Но вот не любы мы немцам, и всё тут — чему свидетельство горы трупов и дымящиеся развалины Европы. Не любят они нас. И ничего ты с этим не поделаешь.

Железные черви

Эрих Машке. Немецкий орден. СПб.: Евразия, 2003

Слово «немецкое» в русском сознании намертво связано с тремя понятиями — «порядок», «качество», «учёность». Немецкий порядок, Орднунг, — извечная мечта русского человека, истомлённого неустройством отечественной жизни. Далее, немецкое Качество — тоже предмет вожделения в стране кривых заборов. Ну и учёность. Известное дело — немец-профессор, жрец чистого познания: удавится, собака, за шестой знак после запятой.

Правда, при ближайшем знакомстве с предметом выясняется, что Немецкий Орднунг достигается не какими-нибудь там увещеваниями и прочими гуманитарными технологиями, а Их Величеством Цугундером («zu Hundertum» буквально значит «к сотне»; имеются в виду палочные удары — старое военное наказание). И, что ещё более любопытно, немецкое качество товаров и немецкое же объективное знание проистекают всё из того же животворящего источника.

В этом смысле сочинение Эриха Машке вдвойне поучительно. Эта книжка (точнее, две под одной обложкой: «Немецкий орден» и «Государство немецкого ордена: Портреты великих магистров») посвящена высшему воплощению Немецкого Цугундера, то есть завоеванию Восточной Пруссии и созданию там орденского государства. Написана книжка была в тридцатые годы, когда можно было не стесняться.