Нетерпение мысли, или Исторический портрет радикальной русской интеллигенции
Шрифт:
Таков самый приблизительный контур «бед и грехов России» (Г. П. Федотов), из коего она тщится вырваться уже целое столетие. Надо полагать, что придуманная Горбачевым перестройка стала всего лишь очередной, но, по-видимому, решающей попыткой.
Устранив имперские начала государственного устройства, Россия неизбежно должна встать на путь национального самоосознания, оно очень быстро спустится с философского занебесья и станет мотором как политических, так и социально-правовых реформаций. Возможно, что именно имперская государственность была тем барьером, преодолеть который не смогла ни одна из более ранних реформ российской жизни. И именно она являлась неисчерпаемым кладезем пресловутых национальных «особостей», столь любимых старыми славянофилами и свежеиспеченными русофилами, ими они объясняли все неудачи экономических и политических реформ. Но на главную особость – национальную
Однако на смену советскому имперскому монстру пришел имперский российский монстр с теми же, по сути, особостями, да с еще нацело утраченной нравственностью и практически легализованным экономическим криминалом. Страдать по реформам в этих условиях – дело бесперспективное.
Россия, развалив советскую империю, сохранила в нетленности все ее основные атрибуты и прежде всего номенклатурную вертикаль, головка которой по-прежнему торчит в Кремле и лишь щупальца теперь присосались к бывшим российским автономиям, их самостоятельности новые российские демократы боятся так же сильно, как некогда царь-батюшка страшился самостоятельности Царства Польского.
Создается впечатление, что нынешняя Россия хочет жить с американским достатком, приучив к тому же своих граждан к японской деловитости и немецкой аккуратности, но при всем при том жить непременно по-русски, т.е., в частности, так, чтобы все благодарили своего «всенародно избранного» и не очень-то тешили себя иллюзиями законности, не забывали своего истинного места под лучами кремлевских звезд. Только как все это сочетать, как сделать так, чтобы и Америку догнать, и Россию не потерять, никто не знает. И не узнает никогда. Прошлый опыт ничего не дает. И так, мол, пробовали, и эдак изловчались, а все впустую. Значит, опять погнались не за тем зайцем. Да нет же, за тем. Но надо его все же когда-нибудь изловить, зажарить, подать на стол, а уж потом, вспомнив, что мы из России, отложить в сторону столовый прибор и, взяв свою долю зайчатины в обе руки, начать рвать ее зубами. И сыты будем, и «особости» наши при нас останутся.
Известный русский журналист, писавший еще до исторического материализма, Влас Дорошевич, предпослал своим заметкам о гастролях Ф. И. Шаляпина в Италии такую байку: избалованные итальянские меломаны искренне недоумевали на близорукость своих импресарио: ввозить в Италию русского певца – такая же бессмыслица, как везти в Россию пшеницу [660] .
В последние годы ввели в оборот такой логический выверт: есть страны, где точно известно, что можно, а что нельзя; есть такие, в которых можно и то, что нельзя; в России же нельзя даже то, что можно. Как это понимать? Очень просто: в России всегда доминировал не закон, а чиновник. Это он решал, что и кому можно. Люди российские только понаслышке знали о существовании неких законов, якобы определявших устройство жизни, на деле для них верховным законодателем был барин и начальник. Для простого человека государственный чиновник был реальной властной фигурой – его боялись, его презирали, на него молились.
[660] Дорошевич В. Шаляпин в Scala // Федор Иванович Шаляпин. Том 2. М., 1958. С. 34.
В тоталитарном государстве иначе и быть не могло. При царе существовала монаршая чиновная вертикаль с неисчислимыми отростками во все сферы жизни; при коммунистах эта вертикаль приобрела партийный окрас, но суть ее не изменилась, она лишь еще более упрочилась. Большевики сделали чиновничество своеобразной управленческой аристократией. Попасть в эту партийную ложу стало вожделенной мечтой любого клерка, он для этого был готов на все; марксистская фразеология стала для него обычным фиговым листком, коим он старался прикрыть свои властные вожделения, а так называемые простые люди наивно верили, что партийные руководители из кожи вон лезут, чтобы сделать их жизнь более светлой и радостной.
Базовые характеристики номенклатурного чиновничества, конечно, изменились, но по-прежнему из аппарата к сохе никто не возвращается: чиновники, ставшие ненужными, перекачиваются либо на региональные ветви властной вертикали, либо в коммерческие структуры. И все неприкасаемы для закона, хотя большая часть потому и устраняется из центрального аппарата, что слишком завязла во взяточничестве и коррупции.
Все прекрасно знают, каким должен быть руководитель; черты, коими он должен обладать, очевидны. Но поскольку нет беспристрастного механизма отбора таких людей, то к власти приходят не те, кто наделен способностью принимать верные решения, а лица, пораженные амбициозным вирусом «спасителей отечества». У них есть безусловный дар воздействия на толпу, они производят нужное толпе впечатление, они нравятся, как звезды экрана, т.е. обладают тем, что называется харизмой. Она их возносит к вершинам власти, а вскоре начинает раздражать налогоплательщиков куда сильнее, чем ранее возбуждала, и подобные харизматические лидеры очень быстро из народных любимцев оборачиваются козлами отпущения. Они обманулись сами и обманули людей, их принимали за вершителей судеб, а они позаботились лишь о собственном благополучии.
Сколько бы не твердили о правовом государстве, о верховенстве законов над чиновничьим произволом, на русское ухо подобное действует не более чем заклинание шамана. Русский человек испокон века молился на власть, а не на закон и изменить его менталитет никакие даже ультрадемократические призывы не в состоянии.
… Россияне уже вскоре после начала экономических реформ в 1992 г. убедились в экономическом, чиновничьем да и в правовом беспределе. Всеобщий произвол стал куда более деспотичным, чем был ранее, ибо при коммунистах люди твердо усвоили простую истину – все решает партия: она сама издает законы и сама же контролирует «правильное» их толкование на местах. При этом демагогическая ложь о благе и лучшей жизни простых людей была для партийной элиты куда важнее карьеры любого своего чиновника. Поэтому люди имели возможность жаловаться, а чиновничество этих жалоб боялось не меньше, чем вызова «на ковер». Когда же к власти пришло демократическое правительство, единственное, на что оно могло опираться, это закон, да и люди теперь могли апеллировать только к тому же закону. Но в условиях полной правовой расхристанности новой власти «законность» стала лишь гипотетическим маяком, светившим где-то на горизонте, а в повседневную жизнь проникли лишь «внешние формы законности» [661] , т.е. не сам закон, а разговор о нем, не права человека, а произвол чиновника. Вновь, как всегда и было в России, всевластным хозяином жизни стал чиновник. Но ежели раньше на него все же можно было найти управу, то теперь он напрочь обнаглел от безнаказанности.
[661] Тютчев Ф. Лирика. Письма. Лениздат. 1985. С. 225.
Чудес, однако, не бывает. Не может страна, веками жившая в бесправии и слепо подчинявшаяся лишь силе власти, в одночасье, благодаря смене только управленческих структур, стать в шеренгу государств с укоренившейся традицией законности. От деспотии власти, к коей Россия притерпелась, к тирании закона, о чем она мечтает, лежит кочковатая и извилистая тропа «внешних форм законности»; для них-то и подобрали емкое чисто русское словцо беспредел и уже к нему начинают привыкать, как к некоей данности, своеобразному «пенсионному фонду», в который мы делаем вклады, чтобы обеспечить будущим поколениям вполне «законную» жизнь.Время это надо пережить и постараться не «обесеть», по выражению А. И. Солженицына, хотя сие крайне сложно.
Любой разворот истории, конечно, преходящ. Но история общества – это не история биосферы, для которой дление времени – всего лишь фактор ее эволюции; история страны – это жизнь людей, им безразлична направленность исторического процесса (да кто ее знает!), они равнодушны к «поступательному» ходу истории (еще одна вещь в себе), об очередном витке исторической спирали они судят по своей жизни и коли жизнь эта безрадостна и бесправна, то и данный исторический зигзаг оценивается адекватно. Но не всеми и не сразу.
К любым историческим катаклизмам, даже самым жестоким, можно привыкнуть, человек сживается с ними и перестает их замечать. Он, как говорят психологи, отреагировал на них. Когда подобное отреагирование затрагивает бoльшую часть общества, система начинает функционировать в относительно устойчивом режиме, ибо заданные ею жизненные ценности становятся как бы естественными, а потому своими для подавляющего большинства населения. Человек, вообще говоря, крайне болезненно переживает ломку привычных стереотипов, что накладываясь на непреодолимую особость русского человека, – нетерпение, т.е. желание получить все враз и без особых затрат собственных усилий, очень быстро оборачивается разочарованием и ностальгией по прошлой привычной жизни.