Неудачный день в тропиках. Повести и рассказы.
Шрифт:
Говорили о книге, о которой и об авторе которой он не слышал, но он и не делал вид, что слышал и знает или хотя бы что ему интересно, жевал себе, а время шло, и он начинал тревожиться: успеет ли? Полчетвертого— полдник, а там подвахта до восьми…
Выпил с ними полрюмки, долго занюхивал сыром. Прежде чем сунуть сыр в рот, проговорил тихо и отчетливо:
— А все же почему училище бросил?
Потянулась пауза, точно он неприличное сказал.
Рогов, медленно жуя, глядел на Петра, а тот — со склоненной набок головой, рассеянно изучал пустую рюмку.
— Да как вам сказать,
Кажется, он не закусил даже, но Рогов не позволил себе отвлекаться на это.
— Плавал три года — нравилось, учился три года — нравилось, и вдруг — разонравилось?
Антошин осторожно хрустнул креветкой. Как видите, я помалкиваю и вмешиваться не собираюсь, так что не обращайте на меня внимания, господа. Ворошите свое прошлое, раз уж вам угодно это. «Угодно!» — зло сказал про себя Рогов.
— Михал Михайлович. — Сейчас гадость скажет, подумал стармех. Петька никогда не говорил ему гадостей, но сейчас — скажет, и толстое лицо его стало медленно наливаться кровью; взгляда, однако, не отвел. — Я вас очень уважаю, Михал Михайлович… Вы мой первый учитель. Больше чем учитель. Я ведь хорошо помню, как жил у вас, когда в порту стояли. И Клавдию Сергеевну помню… — Сейчас, сейчас скажет. — Но я не понимаю. Извините, что я скажу это… Вы двадцать пять лет плаваете, больше даже, и все одно и то же. Форсунки, передачи, датчики… Неужели вам никогда не надоедает? Впрочем, вы любите технику, я знаю. Тут я завидую вам.
Антошин — это он, ой! Последняя фраза выдала, Рогов узнал её, это его, Антошина, фраза. Завидую… Кто же, интересно, тебе мешает?
Не только к Петру относилось это «тебе», но и к Антошину, к некоему среднему человеку, который объединял в себе и чифа и Петра Малыгу.
— По–моему, когда-то ты тоже любил. Если нет, зачем в училище поступал?
— Мне казалось…
— Что тебе казалось?
Петр поднял голову и посмотрел в глаза Рогову.
— Казалось, что люблю.
— А потом перестало казаться? — Стармех наступал.
— А потом перестало. — Но взгляда не отводил: давайте спрашивайте, на все отвечу.
— И что же теперь тебе кажется? — спросил Рогов.
Антошин аккуратно хрустнул креветкой, и этот хруст, сама эта аккуратность хруста были как снисходительный и насмешливый комментарий к настырному допросу Рогова.
Малыга сказал:
— Теперь ничего не кажется.
— То есть? Ты ведь плаваешь.
— Ну и ито? — Петр понимал его, Рогов мог поклясться, что понимал… Связь была между этим притворным «Ну и что?» и тихим хрустом расщепляемых креветок. Опять они вдвоём были, а Рогов один. Он ненавидел чифа.
— Разочаровался, значит? Цель жизни ищешь?
На Петра смотрел, но слова эти — не ему, Антошину: ,в прошлом рейсе говорили то ли о цели жизни, то ли о чем подобном, — спорили, но тогда это был отвлеченный спор, упражнение, сейчас же — нет. Вот он, Петр Малыга, живое воплощение разрушительных теорий старпома.
В застоявшихся Петькиных глазах мелькнуло любопытство, но погасло, и он сказал без интереса:
— Раньше вы вроде не думали об этом.
Рогов не понял.
— О чем?
Усмехнулся Петр Малыга, но взгляда
— О цели жизни. И прочем.
— Я и сейчас не думаю. Я работаю.
Петр задумчиво — вертел рюмку.
— Я это знаю. Работать вы умеете.
— И свинью никому не подкладывал! —неожиданно для себя брякнул Рогов: сорвался. Поязвительнее хотелось сказать, ударить побольнее — не столько Петра, сколько Антошина.
Теперь Петька не понял.
— При чем здесь свинья?
— А при том! Не понимаешь? Чист? Цель жизни… или что ты там ищешь, а. вреда, дескать, никому от этого. Так, да? А — кто чужое место, в училище занимал?
Поладают-таки в цель его слова, щекочут. Для постороннего это, может, и неприметно, но он-то уж знает Петьку: глаза сузились, медленно, напряженно пополз кадык.
— Я свое место занимал. Не за взятку туда поступал и не по блату.
Все же он задел его, растормошил, и теперь Петька снова был его — не Антошина, а его.
— Я не говорю, что по блату. Но три года отирал место, которое другой мог занять. Жизнь кому-то испортил— ты не думал об этом? Человек мечтал на механика выучиться, а ты его место занял. Влез. Ни себе, ни людям. Собака на сене! — Побольней, побольней!
Но Петька уже угас. Проговорил с безразличием:
— Вы же мне сами со–ветовали поступать.
— Я виноват? — Рогов не сдавался, хотя чувствовал: Петька опять ушел от него. — Не отказываюсь: советовал. Даже настаивал, если помнишь. Потому что верил. в тебя, дурака! Верил, что из тебя механик выйдет.
Петька не подымал глаз.
— Я тоже так думал.
Рогов схватился за это прошедшее время.
— Почему — думал? Почему — думал? — В конце концов, юркнуло в голове, ещё не поздно, ему только тридцать, но стармех суеверно отогнал от себя эту торопливую мысль, эту преждевременную и ликующую надежду. — Почему поздно? — сердито спросил он и смолкнул, спохватившись. Не «поздно», нет. «Почему — думал?» — хотел, но оговорился и. выдал себя, свою запретную мысль выдал. И ещё эта испуганная пауза…
Стармех заговорил — бурно и бессвязно, стараясь загладить, увести, как птица от детёнышей уводит.
О машине говорил — если правильно понял, скучны ему нее эти форсунки, передачи. Скучны, да? Как же смеет он о машине так? Ма–ши–на. Это ведь тот же человек, но человек может сказать, что болит у него — печень, рука ли, а машина — нет. Её понять. надо. Она вся перед тобой — вот, вся, делай с ней что хочешь…
Петр слушал рассеянно.
— Вы не правы, Михал Михайлович. Я считаю, что поступил честно. Из меня б не вышло хорошего механика. Я ушел из училища, как только понял это.
— А раньше не понимал?
— Раньше не понимал.
На мгновенье это обескуражило Рогова.
— А если опять поймешь?
Петр Малыга грустно покачал головой.
— Нет.
— Почему? — спросил Рогов и почувствовал, как глуп и ненужен этот вопрос.
— То есть, может быть, и да, может быть, пойму, как вы говорите, но только это будет не техника.
Не техника… Это прозвучало, как оскорбление, — но стармех Рогов перешагнул через самолюбие.
— Что же тогда это сбудет?