Неудачный день в тропиках. Повести и рассказы.
Шрифт:
— Не знаю. Может быть, ничего. — И вдруг, подняв глаза: —Вы ведь ничего не знаете обо мне, Михал Михайлович. Для вас я шалопай, бездельник, порхаю по жизни, как бабочка. Но ведь вы ничего не знаете обо мне — ничего. Я эти четыре года, пока не плавал, кем только не был! И на стройке, и фотокорреспондентом в газете, даже на станции юных техников… Видите, опять с техникой, только теперь уж наставником. Вроде вас, — прибавил он усмешливо. — Вы, конечно, опять осуждаете меня: какое я имел право — наставником? Я-то! Ну что ж, я ушел. Вот плаваю теперь. Пошел, потому что деньги нужны. И тоже уйду. Вернёмся в мае, и уйду. Не нравится мне плавать.
Он умолк, и Рогов, подождав, проронил негромко и язвительно:
— Не можешь найти себя?
Петр молчал. В тишине хрустнула креветка.
— И долго ты намерен искать себя? Всю жизнь?
— Может быть, и нею жизнь.
Почему-то сидел он теперь не за столом, не за самым столом, а на расстоянии, как подсудимый (когда и как умудрился отодвинуть массивное кресло — настолько массивное, что даже в шторм можно не приковывать к палубе — не сползет?); понурый сидел, мысли далеко, и один глаз прикрыт ниже другого: отяжелевшее, как у старика, веко. Раньше — не было… Рогов нахмурился и отвел взгляд.
— Вы счастливый, Михал Михайлович. Вы нашли себя, и не только в работе.
Стармех спросил, сердясь:
— В чем же ещё?
— Во всем. — Будто клещами из него тянули. — И в вас этого так много, что и на других хватает. На меня хватило, во всяком случае. У меня ведь не было… — он поднял глаза, признаваясь, — этой самой любви к технике. От вас это. Вы заразили меня.
Сквозь досаду — на Петьку ли, на Антошина, на себя ли — приятным полоснуло — как зарница в ночи, но Рогов отогнал это.
— Не сифилисом же заразил.
Петька не улыбнулся.
—• Будь вы не механиком, а… — Он поискал. — Поваром, например, я бы в повара пошел. Камбузником бы плавал с вами.
Тут уже темное метнулось, обидное, и это Рогов отгонять не стал.
— По–твоему, для меня все равно? Что коком, что механиком, что… — Он тоже поискал, но ничего не придумалось, и ляпнул: —Что ассенизатором. Просто исправный работничек, которому что ни делать, лишь бы делать. Голодным не сидеть. Так я тебя понял?
Петр ответил терпеливо:
— Нет. Я ведь для примера сказал, хотя… — Он замолчал, и Рогов напрягся весь, ожидая, что же такое это «хотя». — Хотя, может быть, так оно и есть. — Стармех побагровел. Этого он не ожидал от Петьки. Тот заторопился, объясняя: —Как вам… Ну вот, например, я знаю Клавдию Сергеевну и знаю, как вы относитесь к ней. Она очень хорошая женщина, и вы очень хорошо относитесь к ней. Но ведь у вас могла быть и другая жена. И я уверен, что вы относились бы к ней так же. Потому что это — в вас самом. А во мне — нет. Когда я поступал в училище, я искренне поступал, мне нравилась техника, но это ведь не мое было —ваше, и я вам благодарен, что вы хоть что-то вложили в меня. Но и Евгению Ивановичу я благодарен.
Рогов опустил глаза. Оправдалось-таки его предчувствие: Антошин во всем виноват. Взял ложку, чтобы положить салата, но увидел, что салат есть в его тарелке, не стал. Трудно было говорить теперь, потому что выходило: не
Отпечатки пальцев… Чиф и ему говорил об этом. Как не существует двух одинаковых отпечатков, так нет на земле двух одинаковых людей — все разные, у каждого свое что-то, неповторимое, и раз уж ты явился в мир, то обязан отыскать это «свое» и жить в согласии с ним.
— А механик для тебя, значит — не свое?
— Я не о специальности говорю, Михал Михайлович. — Оправдывается! Профессиональное самолюбие щадит. Мальчишка! — Свое — это не только специальность. Это все. Вам это трудно понять, потому что… вам это не надо понимать. У, вас есть это.
По головке гладит!
— Ещё бы! Слишком туп, чтобы понять. Читал мало. В абстрактной живописи не разбираюсь.
Петр промолчал, и молчание это было оскорбительным. Так занудливым старикам уступают, потеряв надежду переубедить их, да и не желая.
Антошин отодвинул тарелку с горкой вылущенных панцирей, бережно вытер пальцы накрахмаленным полотенцем. Сейчас скажет что-то, подухмал Рогов, и все заранее в нем радостно запротестовало.
— Если позволите, я вмешаюсь в ваш разговор. — Стармех не пошевельнулся даже. Как кукла, глядел перед собой, ждал. — Петр много рассказывал мне о вас, Михал Михалыч. Когда ещё мы только познакомились с ним. Если не ошибаюсь, это была его первая практика. И последняя.
Последняя! Третий курс, впереди ещё практики, но уже не для Петра они — Евгения Ивановича встретил. Последняя, последняя… Точно великую победу свою оттрубил чиф этим словом.
— Я ведь только сегодня узнал, что вы и есть тот знаменитый дядя Миша. Поверьте, что мне было приятно это узнать. — Антошин сделал паузу. Благодарности за комплимент ждёт? Рогов плотнее сжал губы. — Вы много вложили в него, посеяли, так сказать, разумное, доброе. И вот теперь он заявляет вам, что пуст, как барабан. Есть из-за чего расстроиться, но вы не верьте ему.
— С чего вы взяли, что я расстроился? — Баба, рохля, болтун! — не сдержался. Но — поздно уже. — В чем прикажете не верить ему?
— В том, что он пуст, как барабан. Разумеется, у него не все благополучно, но по мне, лучше уж это неблагополучие, чем так называемое счастье людей, которые ни разу в жизни не задумывались, зачем они землю топчут.
Это уж не для него — для Петра, умными и липкими словами обволакивает. Пусть! Стармех насквозь видел чифа. А тот, рикошетом — в него, ибо кто из них троих человек, который топчет землю, не размышляя ни о чем, в счастливом неведении животного? По морде дать, подумал Рогов, по морде бы—*и даже кулаки сжались, но лишь часто, неслышно задышал и — -ни слова. Подождать надо. Он знал, что так не уйдет отсюда, что он ответит им и их не пощадит, но надо подождать.