Неугомонная
Шрифт:
— Привет, Хамид! Отличное утро! — наигранно бодро сказала я.
— Опять светит солнце, — монотонно ответил он.
— Да-да.
Я повернулась, приглашая его войти. Людгер сидел за кухонным столом в футболке и шортах, заталкивая ложкой в рот кукурузные хлопья. Легко было догадаться, о чем подумал Хамид — по его неискренней улыбке и скованности — но в присутствии Людгера объяснить что-либо было все равно невозможно, и я решила просто познакомить их.
— Хамид, это Людгер, мой друг из Германии. Людгер, это Хамид.
Я не представила их друг другу накануне. Вчера я сперва отвела Людгера в квартиру, усадила его в гостиной и только после этого продолжила — не без трудностей — занятия с Хамидом. После того как я закончила урок и Хамид ушел, я пошла к Людгеру — он уже спал, растянувшись на диване.
На этот раз Людгер поднял сжатый кулак и сказал:
— Аллах акбар.
— Ты уже видел Людгера, — сказала я бодро. — Он пришел вчера, во время нашего урока. Помнишь?
На лице Хамида не отразилось никаких эмоций.
— Очень приятно, — сказал он.
— Ну что, пошли заниматься?
Я проводила его до кабинета. Сегодня Хамид был совсем не похож на себя: мрачный, можно сказать, почти в отчаянии. Я заметила, что он подровнял бороду — и стал выглядеть моложе.
— Ну и, — продолжила я с фальшивой бодростью, садясь за свой стол, — и что же сегодня задумали Амберсоны?
Он проигнорировал мой вопрос.
— Этот Людгер, он отец Йохена?
— Нет! О боже! Нет. С чего ты взял? Нет, Людгер — брат отца Йохена, младший брат Карла-Хайнца. Ну надо же! Нет, нет! Вовсе нет!
И я нервно рассмеялась от облегчения, поняв, что сказала «нет» шесть раз. Можно ли придумать еще более подчеркнутое отрицание?
Хамид попытался скрыть свою радость, но ему это не удалось. Он сидел и улыбался, как идиот.
— Ах вот как. А я думал, что он…
Хамид сделал паузу, сложил ладони вместе, прося прощения.
— Прости меня, я не должен был себя вести себя так.
— Вывод?
— Вывод. Значит, Людгер — дядя Йохена.
Вывод был правильным, но должна признаться, что никогда не думала о Людгере Кляйсте подобным образом (в нем и отдаленно не было ничего от дяди — само словосочетание «дядя Людгер» казалось до ужаса противоречивым), и уж, само собой, я представила Людгера Йохену как «друга из Германии». У них не было времени познакомиться ближе, поскольку мне нужно было отвести сына на день рождения, а Людгер сказал, что он «прошвырнется в какой-нибудь паб», а когда он вернулся в тот вечер, то Йохен был уже в постели. Так что все объяснения пришлось отложить.
Людгер устроился на матраце, на полу в комнате, которую мы называем столовой — в честь того единственного обеда, устроенного мной там после нашего переезда сюда. Это была фактически и теоретически комната, где я писала свою диссертацию. Здесь на овальном столе были навалены книги, записи и черновики различных глав. Я позволяла себе верить, в противовес пыльным свидетельствам, что это была та комната, где я работала над своей диссертацией — само ее существование, ее назначение и обособленный статус, казалось, так или иначе делали мои желания более реальными: именно здесь проходила моя спокойная ученая интеллектуальная жизнь. Моя беспорядочная неорганизованная настоящая жизнь протекала в остальной части квартиры. Столовая была своего рода обособленной маленькой ячейкой. Я разрушила эту иллюзию очень быстро: мы подвинули стол к стене. Затем положили надувной матрац Людгера на ковер — и снова получилась свободная комната — та, в которой, по словам гостя, ему было очень удобно.
— Если бы только ты видела, где мне приходилось спать, — сказал он, надавливая пальцем на низ глазного яблока, будто хотел продемонстрировать взгляд василиска. — Боже милостивый, Руфь, да это просто отель «Ритц»!
И он рассмеялся своим сумасшедшим пронзительным смехом, который я знала лучше, чем мне бы того хотелось.
Мы с Хамидом занялись проблемами семейства Амберсон. Кит Амберсон никак не мог завести машину, а его семья уже собралась ехать в Дорсет на праздники. Полно глаголов в сослагательном наклонении. Я слышала, как Людгер вышел из кухни и ходит по квартире.
— Людгер здесь надолго? — спросил Хамид. Было очевидно, что Людгер прочно засел в головах у нас обоих.
— Не думаю, — ответила я, понимая, что на самом деле мне следовало бы его кое о чем спросить.
— Ты говорила, будто думала, что он — мертв. Это был несчастный случай?
Я решила сказать Хамиду правду.
— Мне сообщили, что его якобы застрелила западногерманская полиция. А выяснилось, что ничего подобного не было.
— В него стреляла полиция? Он что — гангстер, преступник?
— Лучше назвать его радикалом. Вроде анархиста.
— А почему он остановился у тебя?
— Он уедет через пару дней, — соврала я.
— Ты пустила его, потому что он родственник отца Йохена?
— Так много вопросов, Хамид.
— Прощу прощения.
— Ну хорошо, я действительно позволила ему остаться здесь на пару дней, поскольку он родной дядя Йохена… Послушай, мы будем продолжать? Кит починит наконец свою машину? Что Киту для этого следовало бы сделать?
— Ты все еще любишь отца Йохена?
Я тупо посмотрела на Хами да. Взгляд его карих глаз был пылким и искренним. Раньше он никогда не задавал мне подобных вопросов.
— Нет, — ответила я. — Разумеется, нет. Я ушла от него почти два года назад. Поэтому я и привезла Йохена назад в Оксфорд.
— Хорошо, — сказал Хамид, улыбаясь с облегчением. — Мне нужно было знать.
— Почему?
— Потому что я пригласить тебя пообедать со мной. В ресторане.
Вероника согласилась забрать Йохена из садика и накормить ужином, а я поехала в Мидл-Эштон поговорить с матерью. Когда я приехала, она была в саду и, стоя на коленях, стригла траву большими ножницами. Мама принципиально отвергает газонокосилки; она их ненавидит и говорит, что газонокосилки символизируют смерть английского сада в том виде, в котором он существовал веками. Ланселоту Брауну [13] и Гилберту Уайту [14] газонокосилки были не нужны: в настоящем английском саду трава должна срезаться либо овцами, либо серпом — и поскольку серпа у мамы не было, да она и не умела им пользоваться, ее вполне устраивало раз в две недели опускаться на колени, чтобы стричь траву садовыми ножницами. Современный английский газон представлял из себя ужасный анахронизм — бритая полосами трава была безобразным изобретением нашего времени. И так далее, и так далее. Я уже наизусть знала все мамины аргументы и никогда даже и не думала возражать (я замечала, что для нее вполне нормальным было ездить по магазинам на машине, а не в двуколке, запряженной маленькой лошадкой, как это сделали бы в свое время Браун или старик Гилберт). Поэтому ее газон выглядел косматым и неухоженным, на нем было полно ромашек и других сорняков. При любой маломальской возможности мама важно заявляла, что именно так и должна выглядеть садовая лужайка у деревенского дома.
13
Браун Ланселот (1716–1783) — знаменитый английский садовник, специалист по устройству ландшафтных парков.
14
Гилберт Уайт (1720–1793) — известный натуралист и орнитолог, исповедовал принцип бережного отношения к природе; считается первым британским экологом.
— Как твоя спина? — спросила я, глядя на нее сверху вниз.
— Сегодня немного лучше, но все равно я, наверное, попрошу тебя позже отвезти меня в кресле в паб.
Мы прошли в дом и сели в кухне. Она налила мне стакан вина, а себе — яблочного сока. Моя мать сроду не употребляла спиртного, разве что изредка маленький глоток хереса.
— Давай выкурим по сигаретке, — предложила она, и мы обе закурили, выпуская дым в стороны и болтая. Мы все время откладывали серьезный разговор, который был неизбежен.