Неугомонная

Бойд Уильям

Я ощутила легкий укол совести и открыла конверт. Вот что говорилось в письме:

Моя дорогая Руфь!

Уже довольно много времени прошло с тех пор, когда мы видели друг друга в последний раз. Позволь поинтересоваться, не появилась ли новая глава, которую я мог бы прочесть? Нет, серьезно, нам неплохо было бы в ближайшее время встретиться — до конца семестра, если возможно. Извини за занудливостъ.

Tanti saluti, [24] Бобби

24

Большой привет (uсп.).

Я позвонила ему немедленно из телефонной будки в привратницкой. Ответа пришлось ждать довольно долго, а потом я услышала знакомый аристократический basso profundo — низкий и глубокий мужской голос:

— Роберт Йорк.

— Алло. Это я — Руфь.

Молчание.

— Руфь де Вилльер?

— Нет. Руфь Гилмартин.

— Ах, моя любимая Руфь. Заблудшая Руфь. Слава Богу — я уж и не чаял… Как дела?

Мы договорились встретиться завтра вечером в колледже у него на кафедре. Я повесила трубку, вышла на Терл и остановилась на мгновение, внезапно почувствовав себя смущенной и виноватой. Виноватой, потому что не занималась диссертацией вот уже несколько месяцев: смущенной, потому что задала себе вопрос: что ты делаешь здесь, в этом чопорном провинциальном городишке? Зачем тебе докторская диссертация? Ты что, захотела стать ученой?..

На ум не приходило никаких быстрых или готовых ответов. Я медленно плелась по Терл в сторону Хай-стрит — подумывая зайти в паб и выпить вместо того, чтобы вернуться домой к скромному обеду в одиночестве — когда вдруг, проходя мимо входа в крытый рынок, заметила привлекательную пожилую женщину, очень похожую на мою мать. Это и была моя мать. В брючном костюме жемчужно-серого цвета, а волосы ее казались светлее — недавно покрасила.

— Кого это ты там высматриваешь? — спросила она немного раздраженно.

— Тебя. Ты великолепно выглядишь.

— У меня ремиссия. А ты выглядишь ужасно. Отвратительно.

— Боюсь, что у меня в жизни кризис. Я собиралась немного выпить. Ты присоединишься?

Она охотно поддержала мое предложение, поэтому мы развернулись и пошли в сторону «Терф таверн». В пабе было темно и прохладно — благостная передышка от палящего июньского солнца. Старые каменные плиты недавно вымыли, и они казались пестрыми от влаги. Посетителей было совсем немного. Мы выбрали столик в уголке, я пошла к стойке и заказала пинту светлого пива для себя и тоник со льдом и лимоном для матери. Ставя стаканы на стол, я вспомнила последний эпизод истории Евы Делекторской и попыталась представить свою мать — тогда практически того же возраста, что и я сейчас — наблюдавшую, как убивали лейтенанта Йооса. Я села напротив нее.

Мама говорила, что чем больше я прочту, тем больше пойму. Но я чувствовала, что до понимания мне еще далеко.

Я подняла свой стакан с пивом и сказала:

— Будь здорова!

— Чин-чин, — ответила она.

Потом мама внимательно наблюдала за тем, как я пила пиво. Вид у нее был озадаченный, словно она думала, что я немного не в себе.

— Как ты можешь пить эту гадость?

— Привыкла в Германии.

Я сказала ей, что брат Карла-Хайнца, Людгер, поживет у нас несколько дней. Она заявила, что не считает меня более обязанной хоть чем-либо семье Кляйст, однако новость не обеспокоила маму, она даже не проявила к этому никакого интереса. Я спросила, что она делает в Оксфорде — обычно она ходит по магазинам в Банбери или в Чиппинг-Нортоне.

— Я получала разрешение.

— Разрешение? Какое? На автомобильную стоянку для инвалидов?

— На огнестрельное оружие.

У меня лицо вытянулось от изумления.

— Это мера безопасности против кроликов — они просто разоряют сад. И к тому же, дорогая — честно скажу тебе: я больше не чувствую себя безопасно в этом доме. Я плохо сплю — каждый шорох будит меня — будит по-настоящему. Мне потом не уснуть. С ружьем будет спокойнее.

— Ты живешь в этом доме с тех пор, как умер отец, — напомнила я ей. — Уже шесть лет. И не было никаких проблем.

— В деревне все изменилось, — пояснила она мрачным тоном. — Все время ездят машины. Незнакомые люди. Никто не знает, кто они такие. И я полагаю, с моим телефоном что-то не так. Я слышу шумы на линии.

Я решила, как и она, не проявлять к новости никакого интереса.

— Ну, как знаешь. Только случайно не подстрели себя.

— О, я-то знаю, как пользоваться ружьем, — сказала она, потихоньку самодовольно хихикнув.

Я решила промолчать.

Мама порылась в своей сумке и достала большой коричневый конверт.

— Следующая часть. Я собиралась завезти это тебе по пути домой.

Я взяла конверт.

— С нетерпением ждала продолжения, — сказала я. И на этот раз я говорила совершенно серьезно.

Она накрыла мою руку своей ладонью.

— Руфь, дорогая, мне нужна твоя помощь.

— Я это знаю и отведу тебя к хорошему врачу.

На мгновение мне показалось, что мама сейчас ударит меня.

— Аккуратней. И оставь этот покровительственный тон.

— Конечно, я помогу тебе, Сэл. Успокойся. Ты же знаешь, что я для тебя все сделаю. Что ты хочешь?

Прежде чем ответить, она покрутила в пальцах стакан.

— Я хочу, чтобы ты попыталась отыскать для меня Ромера.

История Евы Делекторской

Остенде, Бельгия, 1939 год

ЕВА СИДЕЛА в конференц-зале агентства. Дождь лил как из ведра, с таким шумом, что, казалось, по оконному стеклу пригоршнями швыряли камушки. За окном темнело, и в домах напротив везде зажгли свет. Но в конференц-зале света не было — наступили странные преждевременные зимние сумерки. Ева взяла со стола карандаш и стала стучать концом, на котором была резинка, по большему пальцу левой руки. Она старалась удержать в памяти образ лейтенанта Йооса, по-мальчишески убегавшего от преследователей на автомобильной стоянке в Пренсло: вот он делает легкий рывок, а затем спотыкается и хромает.

— Он сказал «Амстердам», — глухим голосом повторила Ева. — А должен был сказать «Париж».

Ромер пожал плечами.

— Просто ошибка. Глупая ошибка.

Ева старалась говорить спокойно, не срываясь.

— Я делала только то, что мне было приказано. Вы всегда сами говорите об этом. Правило Ромера. Вот почему мы всегда пользуемся двойными паролями.

Ромер встал, пересек комнату, подошел к окну и стал смотреть на огни в домах напротив.

— И не только поэтому. Это заставляет держать всех в тонусе.