Неуловимый Сапожок
Шрифт:
Он замолчал. Из его тихих голубых глаз рвались на свободу непрошеные слезы, пока наконец некоторым из них не удалось скатиться по морщинистым щекам. Маргарита, уже не думая о своей душевной боли и страданиях, почувствовала, что все ее существо стремится к этому доброму, возвышенно-простодушному в своем несчастье старику.
Однако она ничего ему не сказала, и после непродолжительного молчания аббат продолжил:
– Утащив детей, они принесли сюда вас, дитя мое, и уложили на ту подстилку, где обычно лежала Фелисите. Вы были очень бледны. Вас бросили на пол, будто загнанного волками ягненка. Глаза
Видимо, то, что он собирался теперь сказать, было не просто выразить в словах. Порывшись в карманах, он достал большой носовой платок в красно-зеленую клетку и отер лоб. Руки его тряслись теперь совершенно явственно, а голос дрожал.
– И что, господин аббат, если вы?.. – осторожно спросила Маргарита.
– Они сказали мне: если я хочу, чтобы Франсуа и Фелисите были на свободе, я должен хорошенько за вами присматривать. Если вы убежите, то и меня, и детей на другой же день гильотинируют.
В комнате стало неправдоподобно тихо. Аббат, сжав дрожащие пальцы, сидел неподвижно, – и молча, не шевелясь, сидела и Маргарита. Последние слова старика медленно проникали в ее сознание, и, пока она полностью не осознала значения всего сказанного, она ничего не могла произнести.
Прошло еще несколько мгновений. Маргарита поняла, что это означает не столько даже для нее, сколько для ее мужа. Через какое-то время, попав в новую бездну безграничного отчаяния, она вдруг обрела радостную надежду, нахлынувшую на нее едва ли не против воли; ту триумфальную надежду, которая теперь, на фоне страшной скалы бесчеловечной жестокости и коварства, стала видна ей так отчетливо, что Маргарита содрогнулась от ужасающей ясности того, что она опять безвозвратно утратила.
Никакие замки и запоры, никакие самые крепкие и неприступные башни крепостей не смогут настолько надежно приковать Маргариту Блейкни к ее узилищу, как это непреодолимое для нее условие: «Если вы убежите, то и меня, и детей на другой же день гильотинируют».
Отныне, даже если Перси узнает все и до нее доберется, он не сможет вырвать ее отсюда до тех пор, пока от ее спасения будет зависеть жизнь двух невинных детей и несчастного старика.
И чтобы разрубить этот гордиев узел, от Сапожка Принцессы потребуется нечеловеческая изобретательность.
– Конечно же, о себе я не думаю, – мягко продолжал философствовать старик. – Я уже прожил свое. Мне все равно, умру я сегодня или дотяну до естественной смерти. Я готов отправиться в дом мой тотчас, как только Отец Всевышний призовет меня к себе. Но дети, вы понимаете… Я не могу о них не думать. Франсуа – единственный сын у матери, кормилец в доме, добрый парень и ученик, а Фелисите… она такая хрупкая, она слепа от рождения и…
– О, не надо… ради всего святого… – беспомощно застонала Маргарита. – Я все понимаю… Не бойтесь за них, господин аббат. Я не причиню им вреда.
– На все воля Божья, – тихо сказал ей в ответ старик.
После чего, пока Маргарита молча сидела, он стали перебирать четки и бубнить своим тихим голосом «Отче наш» и «Богородице, дево», что, похоже, опять наполнило его доброе сердце покоем.
Ему было ясно, что несчастной женщине не до разговоров; он прекрасно знал, какие нечеловеческие усилия понадобятся ей там, где не помогают молитвы. Так текли минуты. Оба молчали, тюремщик и жертва, прикованные друг к другу сильнейшими узами из всех, какие только способен выдумать человек. Он, старый священник, находящийся во власти традиций своего призвания, мог молиться и полностью полагаться на волю Господа, но она, молодая, страстная, любящая и любимая, разделенная непреодолимой стеной с возлюбленным!.. Стена эта, состоящая из двух беззащитных детей, один из которых совсем слабенький и слепой! Там – свобода и вольный воздух, встреча с мужем, радость счастливых упреков, поцелуй любимых губ, здесь – дрожащие руки Франсуа – кормильца и слепота малышки Фелисите.
Маргарита встала и принялась машинально приводить в порядок грязную и мрачную комнату. Аббат так же учтиво, как строил, помогал ей теперь разбирать свою импровизированную стену, все с той же деликатностью, более не приставая к молодой женщине ни с какими разговорами. Он не хотел против воли вторгаться в ее отчаяние и горе.
Через некоторое время она заставила себя заговорить и спросила у старика, как его зовут.
– Меня зовут Фуке, – ответил он, – Жан-Батист-Мари-Фуке, бывший приходской священник церкви Святого Жозефа, покровителя Булони.
Фуке! Это аббат Фуке! Верный друг и слуга семейства Марни!
Маргарита уставилась на него широко распахнутыми от удивления глазами.
Какие воспоминания нахлынули на нее при звуке этого имени! Ее прекрасный ричмондский дом, блестящая вереница гостей и слуг, его королевское высочество по левую руку! Жизнь в свободной веселой Англии – каким невыразимо далеким казалось теперь все это. Ее слух наполнял ленивый и тягучий голос, полузастенчивый смех веселого и неописуемо дорогого человека: «Я надеюсь, что небольшая морская прогулка и английский воздух приведут в чувство милого аббата Фуке, д'рагая, я хочу всего-навсего предложить ему пересечь со мной Канал…»
Какая радость и вера звучали в этих словах! Риск! Амбиция! Гордость! И мягкое дыхание старого парка вокруг! И страсть объятий! И тяжелый запах поздних гелиотропов и роз, способствовавший утрате ее сознания в этих милых объятиях!
Теперь же тесная тюремная камера, трогательное чувствительное существо с дрожащими руками и глазами, полными слез. О, жестокая хитрость ее смертельного врага не могла придумать более сильного и безжалостного тюремщика!
Маргарита рассказала аббату о Джульетте Марни. Он не знал, что мадемуазель де Марни удалось-таки пересечь Канал, и ужасно обрадовался этому.
Он, в свой черед, поведал ей историю драгоценностей Марни; как он спрятал их в склепе своей маленькой церкви и как собрание конвента приказало закрыть все церкви и поставило перед всеми служителями доброго Бога альтернативу – отречение или смерть.
– Мне предложили лишь заключение в отдаленной тюрьме, – просто продолжал старик. – Но тюрьма сделала меня не менее беспомощным, чем гильотина, потому что внутри доброго Бога ограбили церковь Святого Жозефа и похитили драгоценности, за которые я поручился жизнью.