Неуловимый Сапожок
Шрифт:
– Конечно же, безусловно, очень даже эффектны, сэр Перси, – ухмыльнулся в ответ Шовелен. – И мы непременно начнем палить с каждого форта, если это доставит вам удовольствие…
– К которому часу, месье, должно быть готово мое письмо?
– Боже мой, да когда вам будет угодно, сэр Перси.
– «Полуденный сон» может сняться с якоря в восемь… За час до этого вас устроит?
– Вне всяких сомнений, сэр Перси… Удостоите ли вы меня чести воспользоваться моим гостеприимством в этих не слишком комфортных апартаментах до завтрашнего вечера?
– Благодарю вас, месье…
– В таком случае, я полагаю, сэр Перси, что… Громкий и звонкий смех Блейкни прервал его:
– Что я иду на эту сделку с тобой, мужик!.. Черт побери! Слышишь, ты… иду!.. Все напишу, все подпишу… А ты чтобы к этому времени подготовил нам ксивы… Так завтра в семь, говоришь? Что ты на меня так уставился, мужлан?.. Письмо, подпись, деньги, свидетели твои… все готовь… Я принимаю, говорю тебе… Только теперь, ради всех дьяволов преисподней, дай мне поесть чего-нибудь и приготовь постель. Клянусь… чертовски устал.
И сэр Перси без лишних слов вновь позвонил в колокольчик с громким и диким хохотом. После чего его смех вдруг растворился в мощном зевке, и отчаянный заговорщик, рухнув на стул и вытянув свои длинные ноги, приготовился тут же тихо и мирно заснуть.
ГЛАВА XXVIII
НОЧНОЙ ДОЗОР
Многое выпало на долю Булони, этого сонного провинциального городка, тянувшего свое вялое существование даже в те дни, когда Великая французская революция сотрясала до самых основ другие города Франции.
Первое время ему удавалось еще оставаться в тени своего замкнутого отдаленного уединения; когда бурлили и восставали Лион и Тур, когда открывали свои порты англичанам Тулон и Марсель и был готов сдаться коалиционным войскам Дюнкерк, Булонь лишь слегка приоткрывала сонные глаза, после чего вновь погружалась в свой монотонный быт.
Жители Булони ловили рыбу, вязали сети, строили лодки и выпускали ружья с мерным и терпеливым удовольствием, в то время как остальная Франция убивала своего короля и вырезала своих граждан.
Поначалу шум Великой революции лишь едва долетал на крыльях южного бриза со стороны Парижа в этот маленький припортовый городок на севере Франции, большую часть всей своей силы и значимости теряя в этой прогулке по воздуху. Рыбаки были слишком бедны для того, чтобы их волновала участь свергнутого короля; ежедневная необходимость бороться за свое существование, опасности морского рыболовства полностью поглощали их силы.
Что же касается купцов и буржуа, то они поначалу вполне довольствовались чтением «Де трибуно» и «Газетт де Пари», случайно залетавших к ним с путешественниками, проезжавшими через город по пути в гавань. Статьи газет даже вызывали у них живой интерес, хотя временами они и ужасались творящимся в Париже вещам, всем этим повозкам трупов и экзекуциям, но в целом ничего не имели против идеи, что страной будут управлять народные представители. Им казалось, это лучше, чем королевский деспотизм, и они с удовольствием смотрели на трехцветный флаг, водруженный на старой сторожевой башне, там, где еще совсем недавно развевался белоснежный штандарт Бурбонов, переливаясь золотыми лилиями в лучах яркого полуденного солнца.
И все добропорядочные буржуа Булони были вполне готовы кричать: «Да здравствует Республика!» – с не меньшим жаром и с тем же привычным грубым нормандским акцентом, с каким еще совсем недавно кричали: «Боже, храни короля!»
Первое серьезное пробуждение городка было связано с сооружением уже упомянутого навеса на пристани. В городской ратуше появились чиновники в ободранной поношенной форме, с трехцветными кокардами и шарфами, которые ежедневно дежурили под этим грубым навесом в окружении множества солдат городского гарнизона. Очень скоро стало известно, что они тщательнейшим образом проверяли паспорта всех желающих покинуть Булонь или попасть в нее. Жившие в городке рыбаки, которые так же, как их отцы, деды и прадеды, всегда свободно выходили в море когда и куда им заблагорассудится, теперь постоянно вынуждены были задерживаться на берегу и подробно отчитываться перед прикатившими из Парижа чиновниками.
Воистину, было ужасно смешно видеть, как они расспрашивают какого-нибудь Жана Мари, или Пьера, или Франсуа, кто он такой, и чем занимается, и откуда идет, в то время как они уже десятилетиями раскидывали сети на этих берегах.
Кроме того, всем рыбакам было строго-настрого приказано нацепить на шапки трехцветные кокарды. Те, в свою очередь, никаких отрицательных эмоций по поводу этих кокард не испытывали, но и не видели в них никакой необходимости. Жан Мари просто отказался прикалывать эту штуку и, будучи остановлен однажды одним из парижских чиновников, вдруг страшно заупрямился в ответ на его требование. Швырнув в сердцах кокарду на землю, он начал топтать ее, причем не из каких бы то ни было соображений презрения к Республике, а из самого примитивного нормандского упрямства.
Его тут же арестовали, посадили в форт Гейоль, затем осудили как предателя и гильотинировали.
По Булони прополз холодок ужаса.
Эта маленькая мушка неожиданно раздулась в огромного слона. Уже через двадцать четыре часа после казни Жана Мари городок всколыхнулся в настоящем революционном подъеме. То, что не смогли сделать казнь короля Людовика, арест Марии Антуанетты и сентябрьская резня, сделала казнь простого старого рыбака.
Все вдруг заинтересовались политикой. Некоторые семьи неожиданно поняли, что происходят от старинных родов и что их предки помогали поддерживать трон Бурбонов; другие, порывшись в памяти, вспомнили о лишениях, которые им довелось испытать благодаря аристократам.
Таким образом, часть горожан ударилась в пылкую реакцию, остальные же – в страстное осуждение всех и всяческих роялистов. Кто-то был готов броситься в атеизм, отказавшись от религии своих отцов, заколотить все храмы и насмеяться над священниками, кто-то еще сильнее привязался к обычаям и устоям церкви.
Участились аресты, и у воздвигнутой на Сенешальской площади гильотины появилось наконец много работы. Все соборы и церкви были быстро закрыты, священники брошены в тюрьму, а множество семей видели свое спасение лишь в немедленном бегстве из города.
Не замедлили достигнуть маленького приморского городка и слухи о банде английских авантюристов. То тут то там можно было услышать, что некий англичанин (которого называли то героем, то шпионом) под псевдонимом Сапожок Принцессы уже помог множеству семей из роялистского лагеря избежать возмездия кровожадных революционеров.
И постепенно все настроенные против революции стали тем или иным способом исчезать из городка. Булонь превратилась в настоящий рассадник анархизма; бездельники и тунеядцы, каковых всегда предостаточно в любом портовом городе, практически взяли власть в свои руки. Девизом дня стало доносительство. Любой, кто имел деньги и жил в относительном комфорте, считался потенциальным предателем и подозревался в заговорах. По городу шлялись угрюмые и недовольные рыбаки; они не могли больше заниматься своим привычным делом, и у них оставалась единственная возможность зарабатывать на жизнь доносами. Информация, позволяющая арестовать, а еще лучше – казнить, неважно кого, мужчину, женщину или ребенка, приносила голодной семье хороший ужин. Для этого порой достаточно было увидеть, что кто-то прячет лодку на берегу.