Неуловимый Сапожок
Шрифт:
Процессия приготовилась двинуться с места. Раздался мощный голос, отдаваясь раскатистым эхом:
– «En avant, la grosse caisse! [7] »
Из толпы выделился осанистый человек в алых и синих одеждах. Его лицо скрывалось под грубо разрисованной картонной маской льва желто-коричневого цвета с раскрытой малиновой пастью, которую прорези для глаз делали еще более ужасной и кровожадной. Его алый костюм имел множество всевозможных прорех, сквозь которые выпирали кусочки синей бумаги, имитируя средневековые костюмы. На нем были синие чулки и алые тапки, а сзади развевался большой кусок фланели кумачового цвета, на котором красовались многочисленные луна, солнце и золотые звезды. На этой весьма колоритной фигуре висел огромный барабан, тщательно подвязанный к его богатырским плечам настоящими морскими канатами, по всей видимости, украденными с какого-нибудь рыбацкого судна. В пасти льва была приличная прорезь, сквозь которую могучий барабанщик щедро брызгал слюной, крича во все стороны:
7
Вперед, большой барабан! (фр.)
– En avant! En avant!
Затем, подняв сильной рукой большую и тяжелую барабанную палочку, обрушил ее на поверхность своего огромного инструмента.
– Ура! Ура! En avant les trompettes! [8]
После чего раздался голос медных труб, звонкий и пронзительный, выдуваемый дюжиной молодых людей в пестрых костюмах и отороченных мехом высоких остроконечных шапках.
Барабанщик, неотступно сопровождаемый трубачами, пошел вперед. Следом двинулась толпа коломбин с развевающимися волосами в своих тарлатановых юбочках; они хохотали, толкались, обменивались всевозможными непристойными жестами и шуточками с идущими следом мужчинами, которым перепадали за их настойчивость то поцелуи, то пощечины.
8
Вперед, трубачи! (фр.)
Далее двигалась триумфальная колесница богини. Демуазель Кондей стояла, держа в одной руке длинный золотой жезл, а другой опираясь на ворох из листьев и алых ягод. Вокруг колесницы, толкаясь, прыгая и кувыркаясь, шли арлекины с факелами, Пьеро и Пьеретты с фонариками.
После них длинной вереницей тянулся народ рассудительный, серьезный, весьма скептически поглядывающий на всех ряженых, но тем не менее не освобожденный от шествия, – это были старые рыбаки и женщины в чепчиках и штопаных-перештопаных юбках.
Вся процессия двинулась с места под бодрое наяривание трубачами кусков из недавно появившейся «Марсельезы».
Небо тем временем все больше и больше хмурилось. И вскоре упали первые тяжелые капли дождя, заставив шипеть факелы, от брызг которых страдали едва прикрытые газом плечи коломбин, а воздух наполнялся тяжелыми запахами сала и дегтя. Но никто не обращал на это внимания. Возбуждение от праздника поддерживало кровь теплой, а кожу – сухой.
С лица Пьеро слезла вся краска, синяя бумага торчала бесформенными клочками сквозь дыры роскошного алого костюма барабанщика, мех на трубачах стал грязным и облезлым.
Это был настоящий национальный праздник, потому что был пойман английский шпион, и все уроженцы Булони были избавлены от гильотины на эту ночь.
Процессия обошла вокруг всего города с красными, опьяненными радостью лицами, с полыхающими на ветру факелами и мерцающими фонариками.
Молодые, наслаждавшиеся сиюминутным удовольствием, и уже пожившие, с неизбежно сквозившей на их морщинистых лицах заботой о завтрашнем дне.
Свет резвился в причудливом танце на масках всевозможных зверей и животных, на бриллиантовом ожерелье вполне земной богини, на божьих дарах – плодах, натасканных из различных садов и огородов, на приглушенной озабоченности и уснувшей жестокости лиц.
Толпа вновь возвращалась к гильотине, и трубачи сменили воодушевленный мотив «Марсельезы» на вульгарную и скабрезную «Ca ira…».
Все визжали и орали. Девицы с развевающимися по ветру волосами, схватив метлы, уселись на них верхом и, поломав все ряды, стали кружиться в безумной и дикой сарабанде, изображая в пляшущем свете факелов под сопровождение хриплого смеха и грубых шуток танец ведьм.
Шествие подошло к концу – великолепное зрелище, очень ласкавшее взгляд тех, кто хотел прогнать из своей головы все мысли о вечности, о бесконечности и о Боге, поскольку ничего другого не мог предложить. Только постоянные угрозы, ведущие к нескончаемой нищете, голоду и слезам! Только ужасы разрушительной анархии с национальными праздниками, мнимыми богинями, сальным смехом и минутным опьянением. Только всевозможные переодевания и танцы на развалинах.
А там, вдоль валов, рядом с угрюмыми массивными стенами, окружающими тюрьму Гейоль и старый Шато, таились в темноте небольшие группы людей, которые жались друг к другу и, казалось, трепетали от ужаса. Как затравленный зверь ищет укрытия, так и эти сумрачные фигуры вжимались во всевозможные углубления мокрых стен, когда беснующаяся процессия проходила поблизости. Как только фонари и факелы удалились, эти тени пожали друг другу руки, а сердца их забились в мучительном ожидании, в то время как их темные и бесформенные тела старались стать как можно более мелкими, бесплотными и невидимыми.
А когда от шумной толпы остались лишь обрывки нарядов, сверкающая мишура, листья и красные ягоды, когда окончательно перестал доноситься грохот огромного барабана и пронзительный звук медных труб, их бледные и посиневшие от заботы и беспокойства лица выплыли из темноты, а нервные, дрожащие руки схватили небольшие, наскоро перевязанные свертки.
В семь часов, как было объявлено, должна будет выстрелить пушка на сторожевой башне, и тогда стража откроет городские ворота и все, у кого есть что спрятать, – спрячут, а у кого есть основания для страха – смогут уйти куда им заблагорассудится.
Матери, сестры, возлюбленные не отрываясь смотрели на ворота, ожидая выхода дорогих и любимых людей, которые должны быть освобождены благодаря поимке английского шпиона – Сапожка Принцессы.
ГЛАВА XXXI
ФИНАЛЬНАЯ ДИСПОЗИЦИЯ
Шовелена весь этот день не покидало нервное напряжение.
Колло д'Эрбуа совершенно замучил его вопросами и упреками, в которых так и сквозили почти не скрываемые угрозы. Он продолжал упорствовать в том, что Гейоль необходимо превратить в хорошо вооруженную крепость с многочисленным гарнизоном. Повсюду надо расставить войска, состоящие не только из муниципальной гвардии, но также и из отряда, недавно присланного из Парижа.
Шовелен не противоречил всем этим наставлениям. Он отлично знал, что Маргарита даже не попытается убежать, но давным-давно уже оставил какие-либо надежды объяснить людям типа Колло, что такая женщина, как Маргарита, никогда не примет спасения, купленного ценой других жизней, и что сэр Перси Блейкни, несмотря на всю любовь к своей жене, предпочтет скорее увидеть ее мертвой, чем пролить невинную кровь для ее избавления.
Колло же был из той самой породы пьяного отребья, каких было предостаточно среди революционеров и которые, появившись на свет в сточных канавах, весьма любили поковыряться в грязи. Ко всем другим они подходили, соответственно, со своей, понятной и близкой им меркой. В этом человеке не было ни искреннего патриотизма Шовелена, ни пылкого бескорыстия Дантона. Он служил революции и способствовал царящей вокруг анархии лишь потому, что благодаря этому мог иметь власть и всеобщую известность, каковых ни одно методичное и придирчивое правительство явно никогда бы ему не предоставило.