Неумолимая жизнь Барабанова
Шрифт:
Я смотрел на присыпанные снегом пространства, на птиц по верхушкам елок и думал, что все это очень похоже на смерть. И не на чью-нибудь смерть в отдельности, а на нашу общую. А может, она уже настала, и Мащенька Куус не вспоминается мне, потому что мы вот-вот встретимся… И Кнопф в роли Ирода…
Пансионат похож был на усадьбу Ваттонена. И не даром. Младший брат Ваттонена был там управляющим. Братья-чухонцы отконвоировали нас в длинное строение, где Юхан устроил бы коровник, В пансионате же было нечто вроде людской. Безбровая щекастая девушка налила всем кофе и поставила на
Наконец-то я увидел безгневное сияние Анютиных глаз! Наряд Марии был прост, почти убог, но как хорош он был на ней… Кнопфу досталось что-то среднее между половецкой шапкой из «Князя Игоря» и богатырским шлемом. «Всем – смерть!» – сказал Кнопф, шевеля бровями из-под меховой опушки. «О кей!» – сказал Юхан и нам подали еще кофе с крендельками. Потом мы репетировали.
Вечером был успех! Осовевшие от мороза соотечественники ожили, когда же избавление Младенца состоялось, принялись аплодировать. «Вау!» – кричали их дети. А я подумал, что этот дурацкий вопль впервые не раздражает меня. И тут Ваттонен-управляющий просунул у меня за спиной в камин особенно сухое бревно. Бревно выстрелило и вспыхнуло. Пламенные блики разлетелись по гостиной, и в маленьком креслице в дальнем углу я увидел сероглазую жену Наума. Она сидела, остолбенев, что было ей удивительно к лицу.
Я снял с головы круглую шапочку, оплетенную мелкими еловыми лапками (ее перед началом представления неведомо где раздобыла Анюта, чтобы я хоть чем-то отличался от публики), я снял эту шапочку, стал подобен зрителям и пробрался к Наумовой жене.
– О! – сказала она, хлопая Кнопфу, который так кланялся, что его оперный убор едва держался на голове. – А я не верила Науму, когда он рассказывал про вас всякие чудеса. Да что вы-то здесь делаете?! – проговорила она с неожиданной силой.
– Тише! Можете считать это шефским концертом. Вам-то какая разница?
Она сощурилась стремительно поднялась и скользнула в соседнюю комнату. Я толкнул кого-то в спину и прошел за ней.
– Знаете ли что? Знаете ли вы, почему я здесь?
Я придвинул стул с сиденьем из прочной бечевки и сел. Собеседница моя тут же взвилась и нависла надо мной.
– Уж наверное, вы знаете девушку по фамилии Куус?
Ах, проклятье!
– Да-да, именно Марию Эвальдовну. День, два, три назад – Наум не говорит ничего определенного! – его вызывают в налоговую, а по пути он оказывается неведомо где, неведомо с кем. Эти самые неведомо кто предъявляют ему Марию Эвальдовну и говорят, что дети тоже у них, а Наум пусть делает выводы. Наум отправляет мать в Череповец, меня выпихивает сюда, а сам… Я вас спрашиваю, что это значит? Это именно те дети? Ага. Это вы всех надули? Нет. Тогда скажите мне, зачем меня Наум сюда затолкал?
За дверью Кнопф принялся читать свой монолог на бис.
– Откуда вообще все это? – спросила моя собеседница, указывая на мою хвойную шапочку.
– Вам понравилось?
– Да не в этом же дело. Ну, понравилось. А-а, поняла, эту пьесу придумали вы. Так? Наум говорил правду – с вас еще и не то станется.
– Погодите, погодите! То, что мы все здесь, это трагическая нелепица. Машенька под замком, отец мой убит, дети… Вы что думаете, стрельба, переход через границу – все это пройдет даром? А мои дети?
Тут в гостиной снова захлопали, застучали стульями.
– Два слова, – сказала она, – неужели дети перенесли эти приключения так спокойно? Почему они, наконец, не рвутся к родителям? Изображают тут…
Публика густо пошла из каминной, и нас разнесли. Вот что мне не приходило в голову: эти детишки лишились не родительской ласки, а твердой руки Кафтанова да, может быть ревнивого Алисиного присмотра. С другой стороны, Кнопф – тут, я тоже. Интересно…
Около лендровера Ваттонены разговаривали: топырили губы, поводили носами, похлопывали автомобиль, точно жеребца. Когда дети забрались внутрь, Юхан подозвал меня и принялся двигать руками. Жесты свои он сопровождал уханьем и хмыканьем, и выходило, что нынешнее представление не последнее.
– Еще бы, – сказал Кнопф, когда мы тронулись, – Такой фурор!
По дороге к усадьбе Кнопф потребовал остановиться, как видно, успел выпить пива с кем-то из соотечественников. Он вышел на дорогу, крякнул и ушел, хрустя снегами. Мы стояли, окруженные монолитной тишиной, и старались дышать потише. Потом послышались хлопки ветвей по одежде, и метрах в пятидесяти от нас на дорогу выбрался Кнопф. Даже в темноте было видно, как он бестолково мечется и вскидывает руки, точно сдается кому-то. При этом Кнопф молчал.
Когда между нами оставалось метров двадцать, стало видно, что над Володькой кружится птица. Огромная (я даже подумал, что она сейчас сцапает коллегу и унесет его к чертовой матери), с туловищем, похожим на обрубок старого дерева. Жуть! Жуть!
Кнопф добежал и ткнулся в бампер. Существо опустило к земле правое крыло и скользнуло к лесу. Помнится, Нина плакала.
– Вот история, – сказал Кнопф. – Я ведь так и не успел. Тут не то что чего, а и совсем помереть можно.
Я подумал, что Кнопф молодец. Девять из десяти с перепугу забрались бы в чащу, а он просто задал стречка на полсотни метров да и вышел на дорогу. Но говорить я ему ничего не стал. Нина все плакала, и я принялся рассказывать ей что-то.
Когда дети улеглись, и Ваттонен ушел свои покои, Володька сказал:
– Ты, Барабан, не понимаешь, а Ваттонен редкий человек. Не скупится. Я ему на камин только показал, и – готово дело.
Мы поглядели на пламя.
– Удивительно, – молвил Кнопф, – я не мог придумать, как мне тебя уговорить у камина посидеть, а ты – сам остался. А почему? Не хочешь, не говори. А вот что ты мне скажи: что за баба на представлении была? Нет, она тебе чего сказала? И что ты, Барабан, сказал? Вот, вот, я так и знал. Будешь теперь в камин глядеть. Смотри, Шурка, спалишь морду, и поделом тебе!
Со столика справа от камина телефон позвал нас тоненькими свисточками.
– Ты поди, – сказал Кнопф, – разбуди скотовода. Разбуди, разбуди – он тебя уважает.
Я снял трубку, и отчетливая финская фраза прозвучала.
– По-фински говорят, – глупо сообщил я Кнопфу.
– Небось, в Финляндии сидим, – отозвался коллега, а в трубке тот же голос выругался по-русски.
– Говорите, – убеждал он кого-то, – говорите сами, Швайфель!
И я услышал Наума.
– Мать честная! – сказал я, – у вас, однако, скорость…