Неувядаемый цвет. Книга воспоминаний. Том 2
Шрифт:
Основание: Указ Президиума Верховного Совета
Союза СССР от б апреля 1939 года.
Зам. начальника 1 спецотдела НКВД СССР [71]
Зам. начальника 4 отделения [72]
Треугольная печать
НКВД СССР, Первый специальный отдел.
Когда Бушуев поздравлял меня и на прощанье жал руку» взгляд его выражал непритворное сорадование.
– Теперь можете жить где угодно, хоть в Кремле! – глядя на меня веселыми глазами, пошутил он.
71
Подпись
72
Подпись неразборчива.
«О русский народ!.. Зверь-то ты зверь… Но самый добрый из зверей…» – восклицает в «Двадцатом годе» Шульгин.
Во всяком случае, был добрый.
Крупицы добра я получал то у лубянского коменданта» то у бутырского тюремщика» то у архангельских следователей, то в приемной НКВД.
До моего приезда в Архангельск в тамошнем ПП ОГПУ работал Константин Иванович Коничев. Его, бездомного мальчика-сироту, подобрали чекисты. Он воспитывался в Чека, прошел чекистскую школу, первое время во все слепо верил, сына своего назвал в честь «Железного» – Феликсом. Но по натуре он был человек хороший. Может быть, потому, что он уже тогда пописывал, он особенно покровительствовал ссыльным писателям. В 32-м году из Москвы в Северный край выслали писателя Сергея Маркова. Коничев, видевший его первый раз в жизни, поделился с ним своим хлебным пайком и обнадежил его: пока, мол, поезжай в Мезень, раз тебя туда наладили, но я тебя вызволю. Коничев сдержал свое слово: вскоре Марков перебрался в Архангельск. Вообще Коничев пользовался невыгодной для него репутацией либерала. Наконец он переступил границы дозволенного, и его из Архангельска турнули в столицу Коми-области Сыктывкар (Усть-Сыеольск). В конце концов ему стало невмочь, он вырвался из лап НКВД и с той поры, за исключением военных лет» которые он провел на «холодном», то есть на Северо-Западном фронте [73] , занимался литературной деятельностью. После войны переехал в Ленинград, одно время был директором Лениздата.
73
Его книга очерков так и называется: «На холодном фронте».
Пока он жил в Сыктывкаре, мы с ним изредка переписывались (я был редактором его первой повести «Лесная быль»). Очень редко встречались во время его кратких наездов в Архангельск (я продолжал быть его редактором). Когда же он, в 1936 году отряхнув наркомвнудельский прах от ног своих, перебрался из Сыктывкара в Архангельск, мы виделись с ним почти ежедневно в Северном отделении Союза писателей. Он относился ко мне участливо, давал понять, что верит в мою невиновность, подбадривал меня перед окончанием ссылки.
– Я очень волнуюсь, – говорил я ему.
– Ну что ж, поволнуйся, – с напускной суровостью отвечал он. – Это волнение не вредное. Все перед получением документа об освобождении волнуются: не ты первый, не ты последний.
– Да выдадут ли мне его в срок? Не задержат ли?
– Можешь быть уверен, что не задержат.
Никогда не знаешь, где найдешь, где потеряешь.
Нашел я чуткость и под грубым обличьем начальника Тарусского районного отделения НКВД.
После войны мне говорили, что Бушуев погиб на фронте.
Если слух этот был ложен и Бушуев еще жив, то да будет безболезненной и мирной жизнь его и кончина, если же убит, то да будет ему земля легка…
Воспоминания о промельках человечности, о прозорах, голубевших в земном аду, – одни из самых плодотворных и живительных моих воспоминаний…
В Москве меня без всякой
Маргарита Николаевна и Татьяна Львовна закатили по сему случаю пир горой.
Пировал на том пиру и Николай Васильевич Зеленин. Виделись мы с ним тогда в последний раз.
Мать и тетку я известил о моей радости телеграммой, а потом поехал к ним.
В Перемышле только и разговору, что о войне… Война с Германией на носу.
Сыновья кое-кого из перемышлян и иногородних крестьян – в армии, на советско-германской границе. Им виднее. Они пишут родителям, что немцы открыто готовятся к войне. Далеко не все письма с подобными сообщениями доходят до адресатов, но достаточно проскочить хотя бы нескольким, чтобы тревожным слухом наполнилась «перемыцкая» земля.
Возвращаюсь в столицу.
Тишина и спокойствие. Никаких тревожных разговоров ни в издательствах, ни в редакции «Интернациональной литературы», ни в Иностранной комиссии Союза писателей, помещавшейся бок о бок с редакцией, ни у Маргариты Николаевны, где бывали люди осведомленные… Откуда, мол, у тебя такие сведения? Провинция – пуганая ворона: куста боится. У страха глаза велики…
В четверг 19 июня ко мне вечером зашел приезжавший в командировку из Харькова друг моего отца Владимир Николаевич Панов, тот самый, который в 18-м году прятал у нас в доме от восставших крестьян большевика Васильева. Владимир Николаевич служил с 19-го года в Красной Армии, почти всю гражданскую войну провел на фронте, потом окончил Академию генерального штаба, года через два после этой нашей с ним встречи получил звание генерал-майора.
Я задал Владимиру Николаевичу вопрос: как там насчет войны, не слыхать ли?
– Пока что войной не пахнет, – ответил он. – Конечно, ручаться головой в таких случаях нельзя. Война может вспыхнуть и через два года и через два дня. Но есть добрые предзнаменования: немцы по нашему требованию вывели войска из Финляндии, стало быть, они нас побаиваются. Мне два года не давали отпуска, а в этом году дают.
Уже в передней, прощаясь, Владимир Николаевич сказал:
– Ну так я тебя летом непременно жду к себе в Харьков!
Москва, 1974
Сухая гроза
У нас теперь другое, более страшное, чем война, чем немцы, чем вообще все на свете; у нас большевики.
Матушка! пожалей своего несчастного сына.
1
22 июня 1941 года. Воскресенье.