Неувядаемый цвет. Книга воспоминаний. Том 2
Шрифт:
Слова Александра Леонидовича о Николае Первом перекликаются, как я установил позднее, со словами Гончарова из его воспоминаний («На родине», V): «Удят из прошлого какую-нибудь личность, отделяют ее от времени, точно отдирают старый портрет от холста, от освещения, от колорита, аксессуаров обстановки, и неумолимо судят ее современным судом и казнят, что она носит девизы и цвета своего века» его духа, воспитания, нравов и прочих условий. Это все равно, что судить, зачем лицо из прошлого века носило не фрак, а камзол с кружевными манжетами, и, пожалуй, еще зачем не ездило по железной дороге».
Само собой разумеется, «революционных демократов» Слонимский не жаловал. По венгеровской инерции он делал исключение для Белинского, да и то – со значительными оговорками. Я высказал ему ту мысль, что
В следующую вату встречу Александр Леонидович сказал:
– А ведь насчет Белинского вы правы. Я перечитал его «Письмо к Гоголю», «разносы», которые он учинял Марлинскому, Бенедиктову. Корни рапповского метода, корни доклада Жданова о Зощенко и Ахматовой, корни нынешних статей из «Правды» и «Литературной газеты» действительно в Белинском. И какое невежество! Ведь азов русской истории не знал!.. Но он был человек талантливый, по-своему любил литературу и иногда проявлял удивительную прозорливость, как с Достоевским, которому он после «Бедных людей» предрек великую славу. А наши только и умеют, что «хлестать в ус да в рыло», и любят они только свое свинохлевское благополучие.
Слонимский редко перечитывал иностранных классиков, за современной иностранной литературой почти не следил. Но это не мешало ему то кипеть от негодования, то с добродушным ехидством посмеиваться над начавшейся у нас вскоре после войны борьбы против «низкопоклонства перед Западом», в которой мы, как всегда, хватали через край.
– Надо бы, – трунил Слонимский, – предложить Ермилову (он был тогда ответственным редактором «Литературной газеты») вместо «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» – в каждом номере газеты печатать четверостишие из поэмы Воейкова «Дом сумасшедших»:
О Расин! откуда слава?Я тебя, дружок, поймал:Из российского «Стоглава»«Федру» ты свою украл.Слонимский был завзятым театралом, театралом – не ретроградом. Воспитавший свой театральный вкус на спектаклях Александр ринского театра, он полюбил театр Мейерхольда. В разное время и в разных учебных заведениях он читал курс теории драмы, вел семинар по Островскому.
Посмеиваясь над потугами создать «советскую оперу», Слонимский вспоминал, как в 20-х годах ленинградский музыковед Соллертинский, одно время состоявший в художественном совете Мариинского театра и по обязанности прочитывавший уйму либретто, на одном заседании совета отрапортовал:
– Все либретто – на один покрой. Ни одно не обходится без pas de deux Ильича с Зиновьевым в шалаше, а в апофеозе – без танца вождей вокруг мавзолея.
В 30-х годах Слонимский по инициативе Маршака сотрудничал в ленинградском отделении Детгиза. Это давало ему возможность наблюдать вблизи падение на Детгиз лавин халтурной перелицовки. У нас долго пробавлялись перелицовками старых песен. Долго не могли Чуковский и Маршак запрудить поток перелицовок стихов для детей. Слонимскому запомнилась пародия одного из братьев Бонди (не пушкиниста), бившая по такого рода храбрым портняжкам:
Дети, в школу собирайтесь —Уж Ильич пропел давно!Попроворней одевайтесь —Смотрит Крупская в окно.И рабочий, и крестьянин —Все берутся за дела.С ношей тащится Бухарин,АСлонимский рассказывал мне о себе:
– Меня окрестили через несколько дней после моего рождения. Няня пела мне русские колыбельные песни, рассказывала русские сказки. Я рос в убеждении, что я – русский. О евреях я читал в учебнике Закона Божьего, но я был уверен, что это давно исчезнувший народ – вроде печенегов. И я однажды сказал в семейном кругу: «Как бы я хотел посмотреть на одного живого еврея!» Когда я вырос, дядя Семен [86] вспомнил об этом моем желании. «Я, – говорит, – чуть было тебе не предложил: “За чем же дело стало? Посмотри на себя в зеркало”». В одном из старших классов гимназии товарищи меня «просветили». Мне было так тяжело, что я едва не покончил с собой. Но кризис скоро миновал. Если возможно, я почувствовал себя еще более русским и навсегда остался благодарен родителям за то, что с малых лет врос в русскую почву. Вот сейчас евреи волнуются в связи с образованием государства Израиль. А меня это совершенно не трогает. Мое государство – Россия. Вот только я считаю, что, как и все евреи, я не имею права преподавать русский язык ни в школе, ни в высшем учебном заведении. Какой угодно другой предмет, вплоть до русской литературы, только не русский язык. Тут я за себя не ручаюсь: что-то от еврейского акцента, незаметно для меня, могло примешаться. И часто акцент проступает на старости лет. Я глубоко уважаю Григория Осиповича Винокура, он настоящий ученый и прелестный человек, но на месте Бориса Викторовича я в этом случае за него хлопотать бы не стал.
86
С. А. Венгеров.
Вера в Бога у Александра Леонидовича была детски чистая. Какой ее заложили ему в душу молитвы, которые он повторял вслух за няней, богослужения, первое знакомство со Священным писанием, такою он сохранил ее до смертного часа. Он ходил в церковь, ставил свечи, молился, в его комнате, к вящему изумлению бывавших у него издательских работников, висели иконы, но рассуждать на богословские темы он не любил. Я не помню, чтобы он ссылался на кого-нибудь из религиозных философов. Только однажды привел он мне слова Владимира Соловьева, но почерпнул он их не из его трудов, а из семейных преданий.
Отец Александра Леонидовича передал ему содержание одного своего разговора с Владимиром Соловьевым. Леонид Зиновьевич признался, что величие и красота евангельских событий для него ясны, но он не понимает одного: почему для таких грандиозных событий была избрана такая маленькая планета, как Земля?
– Друг мой Леонид! Это самый наивный критерий – судить о вещах по величине, – заметил Соловьев.
Александр Леонидович этого критерия не применял.
– Народ – не арифметическая величина, – утверждал он. – Народ – это цвет страны, вне всякой зависимости от сословной принадлежности и образовательного ценза, даже от состава крови. Русский народ – это Владимир Мономах, летописец Нестор, Строгановы, Иван Федоров, Сергий Радонежский, Серафим Саровский, Козьма Минин, князь Пожарский, Петр Великий, Ломоносов, Арина Родионовна, Пушкин, Гоголь, Жуковский, Аксаковы, Щепкин, Островский, Достоевский, Александр Второй, Короленко, Шаляпин, Савва Мамонтов, Савва Морозов, Павел Михайлович Третьяков, Левитан, Сытин, Чехов, Пастернак. А Молотовы, Ждановы, Симоновы, Суровы, Бубенновы – какой же это русский народ?.. Шушера это, а не русский народ.
Памятно мне, как – с комом в горле – говорил Слонимский о убиении царской семьи в Екатеринбурге:
– Мальчика Алешу убили… Мальчика!.. За что?.. Кровь его на всех нас и на чадех наших…
Судорога перехватила ему горло.
5
В ней что-то чудотворное горит…
Уже в начале войны Сталин сообразил, что союз с православной церковью сулит ему немалые выгоды. Более того: он понял, что без союза с церковью ему не обойтись, ежели он хочет дружить с Америкой и получать от нее всяческое вспоможение.