Nevermore

Шехтер Гарольд

— Я бы соврал, если бы попытался отрицать это, — признал герой Дикого Запада. — Ну а вы, По? Вы что с этого имеете?

Пожелтевшая вырезка из газеты все еще лежала на столе. Вместо ответа я взял в руки эту страницу, поднялся с места и, обойдя стол, вручил ее полковнику Крокетту.

— Прочтите, — предложил я в ответ на его вопросительный взгляд.

Он поднес вырезку к свету и начал разбирать текст, щурясь от густого дыма, который испускала заметно сократившаяся в длине сигара. Дочитав, он выдернул окурок изо рта и, глянув на меня, воскликнул:

— Да тут все сплошь про Элизу По! Это же ваша покойная мать, верно?

Я утвердительно кивнул.

— И какое же, черт побери, отношение имеют к ней эти дьявольские дела?

— А вот это, полковник Крокетт, я как раз и хочу выяснить.

Вскоре мой гость

откланялся, заявив, что «устал как собака». До того мы успели выработать план действий. Уже когда я просматривал газеты в первый раз, я ответил, что из перечисленных в рецензии выдающихся граждан Балтимора в живых оставалась только миссис Генриетта Никодемус, чей покойный муж Джозайя после полной замечательных приключений карьеры капитана брига «Грампус» сумел сколотить изрядное состояние и создать целый торговый флот. Престарелая вдова продолжала играть заметную роль в светском обществе Балтимора, проживая в поистине феодальнойроскоши одного из наиболее престижныхрайонов города. Этот великолепный особняк и его немолодую, хотя все еще энергичную хозяйку мы с полковником решили посетить на следующее утро.

Пожелав мне доброй ночи и попросив передать Матушке и сестрице, что вечеринка «удалась на славу», Крокетт отбыл. Я запер за ним входную дверь, вернулся в свой кабинет и принялся лихорадочно расхаживать взад-вперед, вновь погрузившись в состояние крайнего и необузданного треволнения.

За ужином я, подобно Крокетту, сумел скрыть свое беспокойство, но теперь, когда остался один — пограничный житель отправился к себе в гостиницу, Матушка и сестра спали каждая в своей комнате, — все насильственно подавляемые эмоции вновь с сокрушительной интенсивностьюобрушились на меня. Особенно беспокоило меня воспоминание о той аномальнойженской фигуре, чье пугающе сходное с моим лицо (от подробного описания ее черт я умышленно воздержался даже в разговоре с Крокеттом) преисполнило меня величайшим ужасом и даже более страшными предчувствиями, нежели кошмарный вид изувеченной жертвы убийства.

Случайно, когда я в сотый раз бесцельно пересекал кабинет, взгляд мой упал на один том, возбудивший во мне крайнее любопытство, когда он в числе других книг был прислан мне на рецензию моим нанимателем мистером Томасом Уайтом. Он лежал на краю рабочего стола, поверх стопки бумаг, где я оставил его накануне. То было примечательное исследование германского ученого Генриха Мельцеля «Странные верования и редкие обычаи диких племен Меланезии».

Усевшись за стол, я схватил в руки этот том и принялся перелистывать страницы, пока не дошел до абзаца, который произвел на меня столь сильное впечатление днем раньше, когда я впервые знакомился с книгой. Этот раздел, жирно подчеркнутый моим карандашом, гласил следующее:

Среди тысяч суеверий, осаждающих мозг туземца острова Фиджи, едва ли найдется более извращенное, нежели глубоко укоренившееся убеждение, будто его тень представляет собой отдельное живое существо, обладающее способностью отделяться от своего носителя и путешествовать по своим собственным таинственным, зачастую зловещимделам. Чаще всего этот феномен наблюдается в ночную пору, когда сам человек спит, хотя в определенных обстоятельствах тень может временно расстаться со своим хозяином и посреди дня.

Отделившись от человека, это призрачное существо может принять человеческий облик. Согласно верованиям этих дикарей, такой образ представляет собой зеркальное отражениепрототипа: он будет левшой, если хозяин — правша, лукавым, если хозяин наивен, и так далее. Он может даже менять пол на противоположный и, замаскировавшись таким образом, свободно перемещается по всему миру, совершая аморальные и жестокие поступки, предаваясь зверствам, творя месть или теша вульгарную чувственность, иными словами — позволяя себе поведение, безусловно запретное (и втайне, вероятно, желанное) для самого хозяина.

Таким образом тень становится проявлением дьявольских искушений, таящихся настолько глубоко в груди человека, что сам он и не подозревает об их существовании. В такой форме он способен совершить наиболее отвратительные деяния, оставаясь при этом в полном неведении о том зле, которое породили его собственные скрытые вожделения.

Трудно передать словами эмоции, вызванные во мне чтением

этого отрывка. По мере того, как я перечитывал его вновь и вновь, весь во власти суеверного страха, дрожь завладела каждым фибром моего существа. Уронив тяжелую книгу, я с трудом поднялся на ноги и перешел в спальню, где бросился ничком на кровать и попытался найти приют в сладостном сонном забвении!

Но тщетно! Едва я сомкнул вежды, как угрюмое, отталкивающее видение материализовалось перед моим умственным взором, совершенно лишив меня покоя. То была она! — тот самый призрак фемины,с которым я дважды сталкивался прежде и чье существование — теперь я убедился в этом с уверенностью, от которой кровь застыла в моих жилах, — было неразрывно связано с моим собственным!

ГЛАВА 21

С момента зачатия нашей НАЦИИ как автономногополитического образования в результате Войны за независимость американский гражданин испытывал величайшую патриотическую гордость принципами эгалитаризма, на которых основана эта страна. Отважный Кревкур, [43] выделяя особые качества, коими наша юная республика отлична от чопорного старосветского мира, особый акцент делал на относительной роли богатства, утверждая, что «путешественник не видит в нашем ландшафте контраста между враждебным всем замком или надменным особняком и глинобитной хижиной, поскольку богатые и бедные не так удалены друг от друга, как в Европе».

43

Гектор Сент-Джон Кревкур (1735–1813) — французский литератор. Его «Письма американского фермера», идеализировавшие Америку, опубликованы в 1782 г.

Подобно многим верованиям, любимым массой,тезис об сравнительном экономическом равенстве всех членов нашего общества имеет лишь косвенное отношение к истине. Разумеется — и к счастью — американцы избавлены от той аристократической иерархиии системы привилегий, коя основывается исключительно на случайности рождения, но тем не менее лишь весьма недальнозоркий наблюдатель мог бы упустить из виду крайнее неравенство в положении различных классов жителей Соединенных Штатов. Как бы ни были мы привержены идеалам эгалитаризма в теории,на практикев Новом Свете отмечается столько же неравенства, сколько в Старом. Биржевые магнаты ступают столь же горделиво по улицам Манхэттена, как по улицам Лондона, их жены и дочери столь же уверенно отстаивают свои притязания. Тщеславие человеческое и стремление к отличиям, со-природное нашему, увы, чересчур земному естеству, не поддается изменениям в силу одного лишь политического или законодательного принципа.

И можно было бы даже предположить, что коммерческие основания американской системы делают ее еще менеепривлекательной в некоторых существенных аспектах, нежели европейские аристократии, ибо, сколь бы незаслуженным ни было богатство и могущество знати, приобретенное всего лишь по праву наследства, в исторической перспективе люди высокого происхождения, как правило, являлись первостепенными покровителями искусств, в то время как у нас на родине обладателями большого богатства сплошь и рядом становятся незаслуженно преуспевшие представители торгового сословия, лишенные всякого вкуса к музыке, живописи или изящной словесности. В итоге доминирует в Америке филистер, а люди таланта, я бы даже осмелился сказать — гения— в области литературы и искусства зачастую оказываются сведены к самым скромным, если не вовсе ничтожным условиям.

Такие размышления породил во мне вид роскошного особняка Никодемусов. Я и прежде слыхал немало рассказов об его архитектурной экстравагантности,однако воочию видел впервые.

В осуществление плана, который мы наметили накануне, полковник Крокетт прибыл на Эмити-стрит вскоре после завтрака в красивой коляске, любезно предоставленной ему сверхщедрымхозяином. Забравшись на сиденье рядом с первопроходцем, я убедился, что его бодрое настроение успело восстановиться и свойственная ему добродушная веселость нисколько не пострадала под назойливым холодным дождем.