Неверная. Костры Афганистана
Шрифт:
Мы уселись на пол, она включила маленький радиоприемник и поставила его перед нами.
До слуха моего донесся негромкий низкий мужской голос, говоривший на дари, – он то называл телефонные номера, то запускал в эфир поступившие звонки.
Звонки были короткими, порой едва слышными сквозь треск плохой связи, но очень схожими между собою – безликие голоса просили связаться с ними потерявшихся членов семьи и друзей.
Слушать их было очень печально, и, сидя там, я думал – зачем Джорджии понадобилось мучить меня всеми этими несчастьями в конце такого чудесного праздника. А потом
Джорджия побывала на радио. И оставила сообщение: «Кто знает о местопребывании Мины из Пагмана, дочери Марии и сестры Фавада, пожалуйста, свяжитесь со мной. Мина, твои родные здоровы и счастливы и будут рады тебя увидеть».
15
Мы с Джорджией договорились, что ничего не скажем матери об этой передаче, чтобы не внушать ей напрасных надежд. Как сказала Джорджия, шансов найти мою сестру было меньше, чем найти честного человека в правительстве, но хотя бы крошечный лучик света появился теперь в нашей жизни, и светил он два раза в неделю по радио «Свободная Европа» в программе «Поиски пропавших».
Тем временем, пока я втайне дожидался возвращения Мины, мир кое-как переживал бесконечную зиму, кусавшую нас за носы и вынуждавшую сидеть дома.
Зима, как и лето, – такое время года, приходу которого поначалу очень радуешься. А потом – может быть, как раз из-за этой радости – оно не желает уходить и тянется, тянется, тянется, злоупотребляя гостеприимством хозяев до тех пор, пока те не начинают денно и нощно молиться об его уходе.
Для бизнеса Пира Хедери морозы, однако, казались благом, ведь мы теперь получали порою по пять звонков в день от желающих, чтобы покупки им доставили на дом.
Но для чего они точно благом не были, так это для пальцев моих ног. Однажды, промочив ноги в снегу до костей и отогрев их в магазине у бухари, я пришел вечером домой и обнаружил, что пальцы распухли и посинели. Я вспомнил рассказ Пира Хедери о моджахедах, прятавшихся в горных снегах, и, пока не уснул, оплакивал себя, боясь, что, когда проснусь, на месте пальцев обнаружу гнилые обрубки.
Мать, увидев наутро состояние моих ног, просто обезумела и тут же помчалась к Пиру Хедери – сказать, что нашлет на его голову миллион проклятий, если он не будет заботиться обо мне должным образом.
И со следующим заказом Пир Хедери отправил меня заставив обмотать ноги целлофановыми пакетами.
– Только матери не говори, – сказал он и в качестве платы за молчание вручил мне шоколадку.
В доме же нашем серая беспросветность зимы стала постепенно окрашивать и нашу жизнь.
После многообещающего начала звонки от Хаджи Хана снова сделались так же редки, как солнечные дни, Джорджия злилась все сильнее и, мучаясь из-за его молчания и желания курить, выходила из себя каждые пять минут.
От Джеймса никакого толку и помощи не было, потому что он по-прежнему дымил, как бухари, а однажды вечером и вовсе повесил на плечо рюкзак и объявил, что, будучи Джорджии добрым другом, решил пожить следующие несколько дней у Рейчел в Кала-и-Фатулла. Это было
А через несколько дней после ухода из дому Джеймс уехал и из Кабула – в Кандагар, на пару недель, как он сказал, в погоню за солнечным светом и подрывниками-смертниками. Иногда легко было забыть, что он работает на самом деле, чтобы иметь средства к существованию. Похоже, он и сам об этом все время забывал – пока ему не звонили из газеты и не напоминали.
Мэй хоть и не курила, но весь февраль тоже частенько проводила вечера не дома. Как я узнал позже, она встречалась в те дни с Филиппом, и, когда узнал, задумался о том, по какой причине француз старался держаться подальше от нашего дома – потому что боялся меня или встречи лицом к лицу с моей матерью?..
Так что о тоскующей Джорджии некому было позаботиться, кроме матери и меня.
– Хаджи Хан, наверное, застрял в горах, – сказал я Джорджии однажды вечером, когда мы с мамой ужинали вместе с нею, чтобы скрасить немного ее одиночество.
Джорджия улыбнулась, но я поймал взгляд, которым она обменялась с моей матерью, и улыбки в нем не увидел.
А потом Джеймс вернулся, но веселее от этого никому не стало, потому что он приехал с рассказами о бомбардировках и сражениях на юге.
– Мятеж начинает набирать силу, – сказал он Джорджии на кухне, когда та делала себе сандвич, и, хотя я не понял, что это означает, услышанное мне все равно не понравилось.
– Между прочим, Джорджия, минуту на языке – всю жизнь на бедрах, – добавил он, чего я тоже не понял.
– Пошел ты, Джеймс, – огрызнулась Джорджия, и это я понял очень хорошо.
Через две недели после возвращения Джеймса взорвалась огромная бомба в Кандагаре – тридцать два человека было ранено и пять разорвано на куски, отчего стало выглядеть более весомым мнение Пира Хедери, что «страна однажды снова утонет в дерьме».
– Но почему талибы взрывают афганцев? – спросил я, закончив читать вслух статью в «Кабул Таймс».
– Потому что все они – проклятые пакистанцы, – ответил Пир Хедери, что было неправдой, как я знал. Руководил ими, в частности, мулла Омар, и, хотя у него имелся всего один глаз, он все-таки был афганцем.
– Не все, – возразил я.
– Ну, может, и не все, – согласился Пир ворчливо, – но уж ублюдки-смертники – точно все. Афганцы своих не взрывают. У нас такими методами не пользуются. Только у них. Мы в свое время воевали, потому что хотели видеть победу – а не смотреть, как наши проклятые ноги пролетают мимо наших же проклятых ушей.
– Это комбинация… много мелочей, которые складываются в одно большое целое, – так ответил на мой вопрос Джеймс после того, как зашел к нам в магазин купить себе сигарет, а Джорджии пачку печенья, шоколадку «Твикс» и сыр «Счастливая корова», и мы вместе отправились домой.