Невероятно насыщенная жизнь
Шрифт:
Я рванулся и выскочил в подворотню. Как я добежал до своей парадной — не помню. Взлетел на свой третий этаж и плюхнулся на подоконник. Ноги дрожали, руки дрожали, голова тряслась, и дышал я, как Повидло, когда до смерти набегается с собаками. И мысли скакали и скакали, и я долго никак не мог собрать их. Потом все-таки кое-как собрал. Выкрутиться-то я выкрутился, а вот как буду выкручиваться дальше?
1. Наплевать и забыть. Не мое, мол, дело.
2. Сказать бате или, например, капитану Воробьеву.
3. Никому ничего не говорить, а действовать самому.
Злой, как черт, я обмозговывал эти варианты, и ничего путного в голову не приходило. Конечно, легче всего наплевать и забыть. Какое мне дело и до Веньки, и до этих подонков. Все равно рано или поздно их милиция заберет. И Венькиного брата шуганут куда надо. Но тут выходило, что я попросту трус. Куда ни верти. И еще хуже выходило: ну, я забуду, а они какую-нибудь пакость сотворят, и кто-то пострадает, если я наплюю. Я, может, и знать даже не буду, кто там пострадает, а все равно получается, что я вроде и не… советский человек. Так, посторонний какой-то. Очень даже плохо получается. И, значит, хочешь не хочешь, а этот вариант не годится. Я просто сам себе никогда не прощу, если из-за моей трусости люди пострадают.
Вариант второй. Кажется, самый простой. Сказать — и все! Пусть милиция разбирается. Но тут с трех сторон плохо получалось. Во-первых, почему-то здорово было жалко Веньку. Он тут вроде бы и ни при чем. Не виноват же он, что у него такой братец. А отдуваться, скорее всего, ему придется. Черный сразу догадается, что это Венька про него кому-то проболтался. И скорее всего, мне. Ведь он понял тогда у школы, что мы с Венькой хорошо знакомы. И тут получалось, во-вторых, что и мне надо поберечься. Чего греха таить, не больно-то мне весело было там, в подвале. А ну, как опять? Фуфло ведь предупреждал. Злился я на себя, а все-таки здорово трусил. Ну, ладно, положим, с этим я бы кое-как справился, а вот как быть с М. Басовой, чтоб ей пусто было! Но это уже в-третьих. Обещал же я ей ничего не говорить ни отцу, ни вообще в милиции. И так она меня не очень-то уважает, а попробуй я обмани ее! Ого-го! Ничего хорошего не жди тогда, Половинкин, несчастная твоя голова.
Теперь вариант третий. Самому действовать. А что я могу сделать сам, один? Ну, не один — возьму себе на подмогу «рохликов». Значит, надо им все рассказать. Опять плохо, да и надежда на них плохая — здесь дурацким смехом не отделаешься. Ну, допустим, я могу припугнуть этого черного, чтобы он сматывался, да поскорее, мол, милиция им уже интересуется. Так черта с два его припугнешь. Он и сам так припугнет, что и костей не соберешь. Это во-первых, а во-вторых, если он даже и уберется подобру-поздорову, так и в другом месте может разных дел натворить. И, в-третьих, опять от этого Веньке кисло будет.
Да-а! Не приходилось мне до сих пор такие задачки решать. Это тебе не хро-но-мет-раж какой-нибудь.
В общем, думал я, думал, прикидывал и так и этак и доприкидывался вот до чего:
1. Ничего я сам толком не придумаю. Надо с кем-нибудь посоветоваться. Только так, чтобы этот человек ничего не понял. Дескать, вот как поступить, если такой случай случится? Как бы, например, дядя Саша — летчик — поступил?
2. Поговорить начистоту с Венькой, но так, чтобы он не догадался, кто мне рассказал.
3. Поговорить с М. Басовой, чтобы, на всякий случай, она с меня мое обещание сняла.
4. Дальше действовать.
Как дальше действовать, я еще не знал, но надеялся, что придумаю. Это будет зависеть от того, что все эти разговоры и переговоры мне дадут. Но надо торопиться.
Челюсть у меня ныла, губы немного распухли, но кровь уже не шла, и я, в общем-то, хоть и был ужасно злой, а собой чуток гордился. Все-таки не очень-то я растерялся в этом подвале. И вел себя, ну, не так, как Юлиус Фучик, но ничего. Не совсем уж плохо себя вел. Давай и дальше так, Половинкин. Только посмелее — ведь драпал я все-таки, как заяц. А что? Подрапаешь!
Дома я сразу прошел в ванную. Умылся как следует холодной водой, нашел булавку, зашпилил карман и посмотрел на себя в зеркало. Ничего. Только вот веснушки. Да аллах с ними. Не в них счастье.
Я пошел на кухню и поставил на плиту чайник. Потом пошел в комнату. Тетки Поли и ребят еще не было — наверно, шлялись по магазинам. Мама что-то шила, а батя по-прежнему сидел за учебниками и, кажется, действительно занимался.
— Как погулял? — спросила мама.
— Отлично! — бодро сказал я. Наверно, слишком бодро, потому что отец поднял голову и посмотрел на меня.
— А как дела? — сказал он и чуть-чуть подмигнул мне. А может, мне это показалось.
— В порядке, — сказал я.
— Ну-ну, — сказал он и опять уткнулся в учебники.
— Мам, — сказал я, — там на кухне… чайник, наверно, закипел.
Мама удивленно посмотрела на меня.
— Какой чайник? — спросила она.
— Я поставил, — сказал я.
— А-а… зачем?
— Он уже закипел, наверно, — пробормотал я, не глядя на нее.
Отец снова поднял голову от учебников.
— Г-мм… посмотри, Люда, — сказал он, — может, он в самом деле кипит… чайник-то.
Мама пожала плечами и вышла.
— Ну, выкладывай, — сказал отец. Он отодвинул в сторону учебники и даже зачем-то смахнул какие-то крошки со стола.
— Ты знаешь, как милиционеров зовут? — спросил я.
— Как?
— «Мухоморами».
— А кто зовет? — спросил он и, прищурившись, посмотрел на меня.
— Зовут.
— Нет, кто, кто зовет? — переспросил он настойчиво.
— Ну, разные…
Он встал и вышел из-за стола.
— Нет, не «разные», а дрянь всякая. Вот они-то именно мухоморы и есть. А ты где слышал?
— Да так…
— Так? Паршиво все это, Сенька. Погано. А никуда от этого не денешься. Я тебе не зря про добро с кулаками говорил. Так в чем дело-то?
— Пап, а у тебя револьвер есть? — спросил я.
— Пистолет, — сказал он, — только мы его после дежурства сдаем. А что?
— Ничего. Гвозди бы делать из этих людей, — сказал я почему-то.
— А дальше?
— Крепче бы не было в мире гвоздей.
— Хорошо сочинил.
— Это не я. Поэт один. Тихонов.
— А-а. Ну, все равно хорошо. Есть такие люди. Так что стряслось?