Невероятно насыщенная жизнь
Шрифт:
— Видела. Жуткий.
— Черный?
— Черный.
— Перекошенный?
— Вроде бы.
— Он, — сказал я и даже задохнулся.
Вот в чем дело, оказывается.
— А ты что, его знаешь? — спросила Маша.
Я ей рассказал, как встретился с этим типом. Она задумалась, а потом спросила:
— Что же делать?
Мы уже незаметно дошли до садика и сели на скамейку.
— Надо… в милицию заявить, — сказал я не очень уверенно.
— Я тоже так думала, но Венька боится. Он боится, что тот… брат… убьет его.
Я присвистнул.
— Ну, уж так и убьет?!
— Ты не шути, — сказала она серьезно, — он мне рассказывал. Этот… брат — он такой. Даже страшно.
Я вспомнил этого типа, его глаза, как черные дырки, и зубы с клыками. Да, такой шутить не будет.
— И все-таки… — начал опять я.
— Ничего не все-таки, — рассердилась Маша. — Не можешь ничего придумать, так и нечего навязываться!
Я еще и навязывался!
— Ты же сама ко мне пришла, — сказал я с обидой.
— «Сама, сама»! Знала бы…
Я разозлился. В самом деле, почему это она после всего, что мне наговорила и так со мной обошлась, все-таки ко мне пришла? Шла бы к своему Герке. Тот бы рассудил!
— Ну, и шла бы к Герке своему, — сказал я.
— Ни в коем случае! — сказала она быстро, вроде испугалась.
— А что? Он ведь шибко правильный, все бы рассудил, — я уже завелся, — а мы что? Мы люди маленькие.
— Дурак ты, Половинкин, — сказала она и вдруг засмеялась. — Дурак… ревнивый.
Я чуть не задохнулся и почувствовал, что уши у меня начинают гореть.
— Т-ты… т-того, — пробормотал я, — г-говори, да не заговаривайся. Ревнивый…
Она вскочила со скамейки. Встала передо мной. Смеялась, а солнце просвечивало сквозь ее волосы, и я зажмурился почему-то. И почему-то обрадовался — ну и пусть, ну и ладно, вот и хорошо.
Она оборвала смех и сказала опять сердито:
— Ну, чего расплылся? Рот до ушей.
Верно, я и не заметил, что у меня с какой-то радости рот до ушей разъехался. Я сразу стал серьезным.
— Ладно, — сказал я, — хватит шутки шутить. Надо дело делать.
И мне сразу захотелось делать дело — куда-то бежать, что-то доказывать, кому-то помогать, кого-то спасать и как-нибудь уничтожить того страшного типа — Венькиного братца.
— А что делать? — спросила она грустно.
— Слушай, — сказал я, — может, нам с моим батей посоветоваться? Он в таких делах должен разбираться.
— А он кто у тебя? — спросила она.
— Он… — я вдруг замялся, — он-то, ну, это самое… И тут я разозлился на себя до чертиков — что я, в самом деле! — Он милиционер, участковый, — сказал я решительно. — Вот!
Она удивленно посмотрела на меня, вдруг фыркнула, но сразу прикрыла рот рукой.
— Чего смеешься? — сказал я зло и презрительно. — Не у всех же родители — профессора.
Сказал я это сердито, а самому ужасно обидно стало. И эта не лучше, подумал я, махнул рукой и добавил, что все, мол, они одинаковы — девочки эти — им только профессоров да полковников подавай.
Тут она разозлилась.
— Ты что? Совсем полоумный? Да? — спросила она. — Ты за кого меня считаешь?
Я молчал. Она со злостью дернула меня за рукав.
— Чего молчишь? — крикнула она. — Я ведь засмеялась потому, что вспомнила, что тебя милиционер за плечо вел. Я ведь не знала… Это твой папа был?
— Ну, папа, — сказал я, — а ты и рада была: с милицией Половинкина увидела. И всем раззвонила.
— Так я же не знала… — сказала она виновато.
— А надо было узнать вначале, а потом уже ляпать, — злился я, но на душе стало немного полегче. — А теперь еще и хихикает…
— Ну, прости, — сказала она, — я действительно глупо сделала. Я тогда на тебя… зла была.
— Зла была, — ворчал я. — Все вы такие — разозлитесь ни за что ни про что, а мы отдувайся.
— Ну, я ребятам скажу, что ошиблась, — сказала она смирно, — и хочешь, при всех перед тобой извинюсь? Хочешь?
Я про себя, конечно, радовался, но меня уже занесло, и я не мог остановиться.
— Вот так, — продолжал я ворчать, — сперва пакость сделаете, а потом: «Извините, пожалуйста, мы не хотели, мы хорошие, сю-сю-сю да сю-сю-сю», а что человек из-за вас страдать должен, — я ударил себя кулаком в грудь, — это вам хоп што! — Сказал и подумал: «Ну чего я плету, дурак!»
— Слушай, Се… мен… — сказала она спокойно, но я заметил, что она уже заводится, — я ведь сказала, что виновата и извинюсь. Мало тебе?
Ну, что ты будешь делать, я с ней действительно совсем дурным становлюсь. Мне бы засмеяться и сказать: «Ладно, Машка, чепуха все это, давай пять, и все в порядке», — но я продолжал бубнить свое. Нравилось мне, что ли, что она передо мной извиняется? Может, мне хотелось, чтобы она из-за меня расплакалась? А? Может, и хотелось, дураку такому! Наверно, хотелось. И я ворчал, как столетняя бабка. Она слушала, слушала, и, конечно, ей надоело.
— Ну, хватит! — сказала она резко. — Не хотела я на этот раз тебе говорить, но ты ворчишь и ворчишь, как древняя старуха. Ну, я виновата. Но ты-то сам? Почему ребятам не сказал, что я ошиблась? Почему струсил и ушел? Гордость заела? А может быть, не я, а ты своего отца не уважаешь? Видно, так и есть, раз постеснялся сказать тогда, да и сейчас мне сказать постеснялся. Я же видела. Эх, ты! Какой ты р-р-рыцарь?! И за что тебя моя бабка любит, не пойму. Я думала, что ты настоящий мальчишка, а ты… Я ведь именно к тебе, к тебе с этим делом пришла, а ты… — Она презрительно усмехнулась и махнула рукой. — А ты не лучше этого… Ап-пология или… — Она не договорила, резко повернулась и пошла из садика. А я, как истукан, остался сидеть на скамейке.