Невероятно насыщенная жизнь
Шрифт:
— Пап, — сказал я шепотом.
— Не спишь? — спросил он.
— Ты ложись на Мишкиной раскладушке.
— А он где?
— Он на Олиной кровати, а Оля с мамой и Полей.
— Ага, — сказал он и начал в темноте раздеваться.
Потом в трусах и в майке присел ко мне.
— Слушай, Сень, ты, если рано проснешься, разбуди меня. Поговорить надо.
— Ладно, — сказал я.
— Ты, Вася? — спросила мама сонным голосом. Она всегда просыпается, когда папа приходит.
— Я, Люда. Спи, спи, — сказал папа тихонько и улегся.
Раскладушка под ним заскрипела, и уже через минутку
А потом я услышал громкий шепот на маминой кровати. Это тетка Поля спрашивала маму, часто ли папа так поздно приходит.
— Часто, — вздохнув, сказала мама. — Работа такая.
— Провались она, такая работа, — сердито сказала тетка Поля. — Что за жизнь?!
Я не хотел слушать и натянул одеяло на уши, но тетка Поля шептала так громко — тихо она не умела, — что как я ни старался, а все равно слышал, и то, что я слышал, мне не нравилось. Тетка Поля то ругала, то жалела маму, а мама возражала, но как-то не очень уверенно. А ругала ее Поля за то, что у мамы с таким мужем совсем жизни никакой нет. Сидит сиднем дома, никуда не ходит, даже в отпуск и то по-человечески никуда не съездит.
— Я ж болею часто, Поля, — говорила мама, — куда уж мне разгуливать-то. Я и на работу-то почти не хожу — все бюллетени да бюллетени. Мне уж и инвалидность предлагают…
— А раз болеешь — надо лечиться, — шипела тетка. — Был бы хороший муж, он бы тебя из санаториев да домов отдыха не отпускал бы.
— Я ездила… — говорила мама.
— Ездила, ездила! Вон и квартиры настоящей с такой-то семьей и то получить не сумел, а очередь, когда она еще подойдет, эта очередь, — гнула свое тетка. — Нет, непрактичный он человек, не хозяин он, твой Василий.
— Он о себе не думает, — сказала мама.
— Он и о себе не думает и о вас не думает. Нарожал детей, а что толку. Вон Сенька у вас совсем в прислугу превратился. А ему учиться, развлекаться надо.
Ну и тетка — до чего же вредная оказалась. Мне даже крикнуть захотелось — пусть не выдумывает, я и учусь и развлекаюсь, а квартира у нас обязательно будет, и батя нас всех любит и старается, чтобы нам нормально жилось, только времени у него действительно мало. Конечно, я этого не крикнул, а взял и сунул голову под подушку, чтобы не слушать, что она там еще плетет, а то, чего доброго, не выдержу и запущу в нее подушкой. Но, честно говоря, чем-то ее слова меня зацепили. Не тем, конечно, что у нас квартиры еще нет отдельной, а чем-то таким… не знаю даже, как сказать. Вот и стихов батя не знает, и поговорить ему со мной все времени нет, а когда мы все вместе куда-нибудь ходили — я уж и не помню. Кажется, года три — четыре назад он нас всех в зоопарк водил. И еще раза два в кино ходили. Один раз в Павловск ездили. Больше и не помню. И чего-то у меня на сердце кошки зацарапали. Так под это царапанье я и заснул.
И в воскресное утро проснулся позже всех. Огляделся. В комнате никого, а из кухни слышен громкий тети-Полин смех и другие голоса. Я вскочил и в трусах вышел в коридор и налетел на Ангелину Павловну.
— Сеня, — сказала она строго, — ты уже взрослый мальчик, почти юноша. И нэ-э-прилично разгуливать в таком виде в общественном месте.
Вот ведь, обязательно настроение испортит! Я, конечно, этого не сказал, а извинился и шмыгнул обратно в комнату, натянул брюки. Но, между прочим, подумал: а в этих, как их, бигудях и в халате прилично в общественном месте разгуливать? Ну, да ладно, не до нее мне сейчас. Как это Татьяна говорит — инго… игнорируй.
Батя был в кухне тоже. И веселый. Я даже удивился — такой он был веселый.
— А-а! Сеня! — закричал он, когда я вошел. — Ну и спал ты!
— Ага, — сказал я.
На плите что-то шипело и скворчало. Тетка Поля красная как вареный рак чего-то там колдовала и все время кричала и хохотала, мама сидела на табуретке, Мишка — подумать только! — чистил картошку, а Ольга терла морковь. И этот подлый подхалим Повидло тоже был здесь и подхалимскими глазами смотрел на тетку Полю — авось отломится что-нибудь. И на меня никакого внимания не обратил, как будто я для него пустое место.
А батя был ужасно веселый, прямо как в цирке веселился, такой веселый-развеселый — дальше некуда.
— Ну и спал ты! — кричал батя. — Мы уж все встали и вот уже завтрак жарим, а ты все спишь и спишь!
— Да не сплю я вовсе, — сказал я и ушел из кухни. А Повидло даже не обернулся, подхалим несчастный. Никто не обернулся. И в комнате я хлопнул дверью. Чепуха какая-то!
Я стоял у окна и смотрел на флигель напротив. Его, говорят, скоро снесут. Он солнцу мешать не будет. Какое-то дурацкое настроение у меня было. Я не слышал, как вошел батя.
— Сень, — сказал он, — ты уж извини. Не хотел я тебя будить.
— Лады, — сказал я. — Мне опять с теткой идти?
— Н-не, — заторопился он, — я сегодня сам с вами пойду. Выходной.
— Чего ты мне сказать хотел? — спросил я и посмотрел на него. А у него на скулах желваки ходили, и был он уже не веселый, как две минуты назад. Он молчал.
— Что ты мне… — опять начал я.
Он посмотрел на меня, и мне… заплакать захотелось.
— Ты что, батя?
— Ничего, — сказал он. — Иногда вот думаю — провались оно все пропадом. Вот написал писатель какой-то: добро должно быть с кулаками. А? Ты это… как понимаешь?
Я никогда не видел его таким. И что я мог сказать? Откуда я знаю, каким должно быть добро?!
— Как это… с кулаками? — спросил я.
— Не знаю, — хмуро сказал он. — Наверно, каждый милиционер, — он усмехнулся, — это и есть добро с кулаками… Думаешь, мне приятно в… грязи вот этими руками ковыряться? А она… — Он кивнул в сторону кухни, потом махнул рукой. — Ну, да ладно.
— Кто — она? — быстро спросил я. — Мама?
— Ты что?! — сказал он тоже быстро, мне показалось, что он даже испугался. — Что ты — мама! Мама у нас знаешь какая… Нет, не мама, а вот… — И он опять кивнул в сторону кухни.