Невероятно насыщенная жизнь
Шрифт:
12.25 — Пришел домой.
Никого нет. Это хорошо.
12.25–12.26 — Поддал под зад Повидлу.
12.26–13.00 — Лежал на диване. Думал. Непроизводительно. Ну и шут с ним.
13.00–13.10 — Смотрел в зеркало. Лицо как лицо.
…Она как-то сказала, что будет дружить с Венькой Жуком. Ну и дружи, сказал я тогда, и правильно. Может, это ему поможет. Опять стихи: может — поможет… Гвозди бы из этих людей делать… А я, наверно, не гвоздь. Дал еще раз Повидле. Он удивился. Вот ведь что — удивился, а не обиделся, а я чуть… чуть… не заревел. «Репортаж с петлей на шее». Фучик бы не заплакал и вообще не так бы себя вел. Пойду-ка я к дяде Саше летчику. Поговорю с ним. С батей-то не больно поговоришь. Ему все некогда. У него — то тунеядцы, то «политурщики», то еще почище… Был бы летчиком или, как у Машки, профессором — тогда бы поговорили…
Я постучал.
— Входи, — сказал дядя Саша.
Я вошел и поздоровался.
— Привет, — сказал дядя Саша, — садись, возьми книжку или покури. Я сейчас письмо кончу, а потом — к твоим услугам.
Он долго писал письмо. Я взял книжку, но не читал. Смотрел на него. Он писал и даже иногда губами шевелил, и морщился, и головой потряхивал, и ручку откладывал, и лоб себе тер. Потом кончил писать. Встал, засунул руки в карманы, постоял, посмотрел на письмо, взял его и разорвал и обрывки в карман засунул.
— Чего скажешь? — спросил он.
— Зачем вы письмо разорвали? — спросил я.
Он ничего не ответил. Походил немного, посвистал, посмотрел на меня как-то странно, открыл ящик в столе, достал фотографию оттуда и сунул ее мне под нос.
— Красивая? — спросил он.
— Зачем вы письмо разорвали? — опять спросил я.
— Нравится? — спросил он, кивнув на фотографию.
— Здорово! — сказал я.
И верно, здорово. Не знаю уж как сказать. Улыбается, а грустная. Волосы рукой поправляет, чтобы не разлетелись, и смотрит прямо в глаза.
— Что ты понимаешь, — пробурчал дядя Саша.
— Понимаю, — сказал я и почему-то вздохнул.
— Ну, ну, — он посмотрел на меня сверху вниз, прищурился и спросил: — Чего стряслось?
— Почему вы письмо порвали? — еще раз спросил я.
— Слушай, ты, настырный тип, это не твоего ума дело.
— Ну и ничего у меня и не стряслось, — сказал я.
— А ты к тому же еще и вредный тип, — сказал он сердито. — Ты же мне ничем не поможешь, зачем же я перед тобой свои болячки ковырять стану.
— А зачем вы тогда мне эту фотографию показывали? — рассердился я.
— А верно, зачем? — засмеялся дядя Саша. — Чем ты мне поможешь?
— А может, и помогу, — сказал я.
— Да, — сказал он, — я знаю. У тебя такой характер — ты помогать любишь. — Он задумался. — Слушай, я… глупый, наверно…
— Ну что вы, — сказал я вежливо.
Он засмеялся.
— Спасибо, — сказал он. — Чем черт не шутит. Ты такой. Тебе люди должны верить.
— Спасибо, — сказал я.
Он опять засмеялся.
— Ну, и гусь ты, Сенька, — сказал он, — вот уж гусь! Э-э! Была не была. Глупо, конечно, но… Ты свободен сейчас?
— Ага.
— Вот тебе адрес. Позвони три раза. Тебе откроют. И ты скажи, что я… не могу. Азаренков не может.
— Чего вы не можете?
— Ты мужчина или кто? — спросил он сердито. — Ну, а мужчина не должен быть слишком любопытным. Скажи, что Азаренков не может. И все.
— Ладно, — сказал я и пошел к двери.
— Слушай, а что все-таки у тебя стряслось? — спросил он вдогонку.
— А вы мужчина, дядя Саша? — спросил я.
— Гусь ты!
— Ага, — сказал я и отправился на Литейный.
…Она и верно была очень красивая. Как М. Б., если честно, то даже лучше. Почему дядя Саша решил, что я ничего не пойму? Очень даже я понимаю. Только Машу не очень понимаю. Ну, может, еще пойму. У меня все впереди, как говорит Ангелина Павловна.
— У-у, какие у тебя отличные веснушки, — сказала та красивая.
— Веснушки как веснушки, — сказал я.
— Конечно, — сказала она. — Значит, Азаренков не может?
— Ага, — сказал я.
— А я могу? — спросила она.
— Не знаю, — сказал я.
— Слушай, — сказала она шепотом, — тебе нравится какая-нибудь девочка?
— Нра… то есть нет… то есть… — сказал я.
— Ну, раз «то есть», тогда ты меня поймешь. Я не хо-чу его ви-деть. Твоего Азаренкова. Который — сам-не-пришел. А прислал какого-то парня с веснушками — не сердись, они тебе идут. А он пусть летает. На тебе персик и скажи ему, что я тоже не могу…
Я обрадовался. Раз и она не может…
— …не могу его видеть, — докончила она.
Я разозлился.
— Ну, и зря! — сказал я.
— Нет, не зря! — сказала она и даже ногой топнула.
Обратно домой я шел какой-то немножко грустный. И даже не из-за себя, а вообще какой-то грустный. И злой. Не мое, конечно, дело, что там у них вышло, но просто обидно: дядя Саша — мировой дядька и она тоже, а вот чего-то не получается. Чего-то им мешает. Совсем как у меня. Только им легче — они взрослые!
А вот какого лешего я с последнего урока ушел? Подумаешь, обиделся! Ведь никто же не обязан знать, что тот милиционер, который меня за плечо вел, — мой отец. И почему я сразу не сказал им этого? Тогда и обижаться мне было бы нечего. Почему не сказал, а? Гордость не позволила? Ну, и тип ты, Половинкин! И до того я разозлился на себя, что решил сразу же пойти к М. Басовой и, наконец, объяснить ей все начистоту. Домой к ней пойти. Не выгонит! У нее дома ко мне все хорошо относятся. Надо будет — и при всех все скажу. Так, мол, и так. Припру ее к стенке и скажу, чтобы она не больно-то воображала — заноза одноглазая! И я, забыв, что меня ждет дядя Саша, решительно пошел к Басовой. И решительно позвонил. Дверь мне решительно открыла бабушка, и я вошел.
— Здравствуйте, — сказал я решительно. — Маша дома?
— О-о-о! — запела бабушка. — Наш юный рыцарь! Здравствуйте, здравствуйте, проходите, проходите, очень рады, очень рады, а Машенька еще не приходила из школы.
«Вот лопух», — подумал я про себя, и куда-то моя решительность испарилась.
В переднюю выглянул Машин отец.
— А-а-а! — сказал он. — Семен. Здравствуйте, Семен. Очень приятно, — и он протянул мне руку.
И я, как осел, тоже сказал, что и мне очень приятно. Они переглянулись и засмеялись.