Невероятные похождения Алексиса Зорбаса (Я, грек Зорба) (др. перевод)

Казандзакис Никос

Мадам Ортанс лежала на своей широкой кровати – единственном предмете мебели, хранившем ей верность. Щеки ее горели, она кашляла.

Едва увидав меня, мадам жалобно застонала:

– А Зорбас, кум? Зорбас?..

– Он болен. С того дня, как ты заболела, и он заболел. Держит твою фотографию, смотрит на нее и вздыхает…

– Говори… говори… – прошептала бедная русалка и счастливо закрыла глаза.

– Он прислал меня спросить, не нужно ли тебе чего… Вечером он и сам придет, даже если придется ползти на

четвереньках… Он уже не в силах, не может больше вынести разлуку.

– Говори… говори… говори…

– Он сказал, что получил телеграмму из Афин. Свадебное платье готово, венки, туфли, конфеты погрузили на корабль и везут сюда… И белые лампады с розовыми ленточками…

– Говори… говори… говори…

Но тут ее сон одолел. Дыхание мадам изменилось, она стала бредить. В комнате пахло одеколоном, нашатырем и потом, а через открытое окошко доносился со двора резкий запах птичьего помета и кроликов.

Я встал, собираясь уйти. В дверях появился Мимифос. Теперь на нем были сапоги и новые голубые шаровары, а за ухом – веточка базилика.

– Сбегай в Кало-Хорьо, Мимифос, доктора позови, – распорядился я.

Мимифос сразу же снял сапоги, чтобы не испортить в пути, и зажал их под мышкой.

– Найди доктора, передай от меня привет и скажи, пусть прискачет на своей кобыле во что бы то ни стало. Мадам, скажи ему, тяжело больна. Простудилась, бедняжка. Вот что скажи ему. Ступай.

– Уже иду!

Мимифос поплевал на руки и радостно хлопнул в ладоши, но не двинулся с места и только весело глядел на меня.

– Уходи, сказано тебе!

Но он не ушел, а подмигнул мне и лукаво улыбнулся.

– Хозяин, – сказал дурачок, – я отнес тебе домой флакон цветочной воды… Гостинец.

Он ждал, что я спрошу, от кого этот гостинец, но я молчал.

– Не хочешь спросить, кто тебе послал гостинец? – спросил он, захихикав. – Чтобы ты, говорит, волосы мазал, для запаха!

– Ступай скорее! Замолчи!

Он засмеялся, снова поплевал на руки и крикнул:

– Хоп! Хоп! Христос воскрес!

И исчез.

XXII

Пасхальный танец у тополей был уже в самом разгаре. Вел танец крепкий чернявый юноша. Ему не было еще и двадцати, его покрытых густым пушком щек еще не касалась бритва, а на открытой груди чернели густые курчавые волосы. Юноша запрокинул голову, ноги его ударялись о землю, словно крылья, глаза время от времени поглядывали на одну из девушек, и белки их дико сверкали на смуглом лице.

Радость и страх охватили меня. Я возвращался от мадам Ортанс: присмотреть за ней я позвал женщину, а сам спокойно отправился поглядеть, как танцуют критяне. Я подошел к дядюшке Анагностису, присел рядом с ним на каменном выступе и, наклонившись к его уху, спросил:

– Что это за парень ведет танец?

– Он, негодный, словно архангел,

уносящий души, – ответил тот восторженно. – Сифакас, пастух. Целый год пасет стада в горах и только на Пасху спускается посмотреть на людей и потанцевать. – Старик вздохнул и пробормотал: – Ах, если бы мне его молодость! Мне бы его молодость, и я – клянусь верой! – взял бы Царьград!

Юноша вскинул голову и издал нечленораздельный вопль, напоминающий блеяние рассвирепевшего от похоти барана.

– Играй Фануриос! – закричал он. – Играй, и да сгинет Смерть!

Смерть погибала каждое мгновение и возрождалась каждое мгновение, как и жизнь. Тысячи лет юноши и девушки танцуют у ежегодно покрывающихся новой листвой деревьев – тополей, елей, дубов, платанов и изогнутых финиковых пальм, а на лицах у них – изнеможение от страстного желания. Лица эти исчезают затем под землей, меняются каждые двадцать лет, на смену им приходят новые лица. Но составляющий сущность всего этого Единственный всегда остается тем же – двадцатилетним, танцующим, бессмертным.

Парень поднял было руку, будто для того, чтобы подкрутить усы. Но усов у него еще не было.

– Играй! – закричал он снова. – Играй, Фануриос, не могу удержаться!

Лирник взмахнул рукой, лира загремела, колокольчики на смычке рассвирепели, юноша подпрыгнул, трижды хлопнув ногами в воздухе, взлетел на высоту человеческого роста и сорвал носками сапог белый платок с головы своего соседа по танцу – полицейского Манолакаса.

– Молодец, Сифакас! – раздались голоса, а девушки, вздрогнули и потупили взор.

И вдруг танец резко оборвался.

Старый пономарь Андрульос прибежал и, простирая вверх руки и с трудом переводя дыхание, закричал:

– Вдова! Вдова! Вдова!

Первым рванулся полицейский Манолакас, прервав тем самым танец. С площади было видно церковь, все еще украшенную миртом и лавром. Разгоряченные танцоры остановились, старики поднялись со своих каменных сидений, а Фануриос положил лиру на колени, вынул из-за уха апрельскую розу и вдохнул ее аромат.

– Где, Андрульос? – возбужденно закричали все. – Где?

– В церкви. Вот, только что вошла туда, богомерзкая, с охапкой лимонного цвета.

– Хватай ее, ребята! – закричал полицейский и бросился туда первым.

В эту минуту вдова в черном платке появилась на пороге церкви и перекрестилась.

– Вот она, шлюха! Вот она, потаскуха! Вот она, убийца! – раздались крики там, где только что танцевали. – Еще хватило наглости явиться сюда! Хватай ее, ребята! Село наше опозорила!

Одни бросились вместе с полицейским вниз – к церкви, другие стали швырять камнями сверху. Камень попал вдове в плечо. Она закричала, закрыла руками лицо и, согнувшись, бросилась бежать, но молодые парни были уже у церковной ограды, а Манолакас вытащил нож.