Невероятные приключения Марека Пегуса
Шрифт:
— Как видите.
— Опять приключилось что-нибудь страшное?
— Конечно.
— Что же именно?
— Уроки готовил.
Я с недоверием посмотрел на него. Что это он, смеется надо мной?
— Уроки готовил? — повторил я. — Что же тут страшного?
— Хорошо, я вам расскажу, только помните уговор?
— Помню.
— Ну, тогда слушайте. Пока меня не нашел отец, у нас есть еще немного времени.
— ОТЕЦ?
— Ну да, отец. Вчера в восемь вечера я убежал из дому. Чесек Пайкерт дал мне одеяло, и я разбил лагерь на сцене летнего театра.
— Убежал из дому?
— Не беспокойтесь. Меня еще не скоро найдут.
— И тебя это ничуть не волнует?
— Нога у меня болит. И потом мне уже надоело убегать. Сначала я собирался уплыть на лодке по Висле, но утром встретил в парке Чесека Пайкерта с товарищем. Они учатся во второй смене и пришли потренироваться в прыжках с шестом. Ну, мы поупражнялись в прыжках, а потом поспорили. Он сказал, что мне слабо спрыгнуть с крыши театра. Я спрыгнул и подвернул ногу. Из-за этого пришлось склониться к переговорам: Чесек Пайкерт побежал разведать обстановку в школе и дома. Все оказалось в полном порядке. Дома обо мне страшно беспокоились. Мальчику, который сообщит, что со мной случилось, отец даже назначил вознаграждение. И написал такое объявление:
Ну, Чесек еще спросил, встретят ли меня с распростертыми объятиями, если я вернусь домой, и не начнут ли перевоспитывать. Отец обещал, что встретит с распростертыми объятиями и перевоспитывать не будет. Чесек прибежал рассказать мне об этом и спросил, вести ли дальнейшие переговоры. Я сказал, что да. Вот Чесек и побежал сказать, что я в Белянском парке под фанерным слоном, и посоветовал им захватить с собой тележку, велосипед или носилки, потому что я подвернул ногу. А кроме того, он должен получить сто злотых.
— Марек! — возмущенно воскликнул я. — Неужели вы хотите выманить у отца сто злотых?
Марек обиженно посмотрел на меня:
— Ну, знаете! Награда нам принадлежит законно. И потом, мы вовсе не собираемся сами ею воспользоваться. Чесек хочет передать деньги родительскому комитету с тем, чтобы на них купили двадцать обедов для самых дохлых девчонок из нашего класса и накормили их дополнительно, сверхпрограммно и принудительно.
— Почему же только для девчонок? — удивился я.
— Видите ли, обеды эти не очень вкусные, а наши девчонки такие противные, что вполне заслужили, чтобы их накормили дополнительно.
— Стало быть, вы хотите досадить девчонкам? Коварный же вы народ!
— Но ведь девчонки ничего на этом не теряют. Разве плохо, что мы хотим их накормить? Это даже можно считать добрым поступком.
— Но вы-то исходите не из добрых намерений!
— Должны же мы как-то бороться с девчонками, — вздохнул Марек. — А потом, вы обещали не читать мне нравоучений.
— Хвалить за такие поступки я тоже не могу.
— Зачем хвалить, можно и ругать, только, пожалуйста, про себя. А то, как же я вам дальше буду рассказывать?
— Ну хорошо, может быть, ты мне наконец объяснишь, почему убежал из дому?
— У нас дома были такие страшные происшествия… Я не мог там оставаться.
— Страшные?
— Но ведь я вам говорил.
— Говорить-то говорил, но, признаться, я не совсем понимаю… при чем тут приготовление уроков?
— Вы только послушайте… Но, может, я расскажу вам сначала, как у нас дома обстоят дела. А дома у нас вот что делается. В комнате, где сплю я, спят еще пан Фанфара — он выступает в ресторане — и мой двоюродный брат Алек, спортсмен, и комната наша выглядит очень чудно. В одном углу висит мешок для тренировки в бокс и перчатки Алека. Вся стена над его кроватью заклеена фотографиями соревнований, а в другом — саксофон и виолончель и на стуле развешан ковбойский костюм, в котором пан Фанфара выступает в ресторане.
— Обстановка, конечно, не совсем обычная, но разве ты не можешь готовить уроки в другой комнате?
— Нет. Правда, у нас есть другая комната, но там еще хуже: там готовят уроки Ядзя и Криська, а я с девчонками не могу. Пищат, ссорятся, у меня от них сразу начинает голова болеть. Отец сказал, чтобы я занимался у себя в комнате, там все же спокойнее. Днем, после двенадцати, Алек тренируется в клубе, а пан Фанфара надевает наушники и ложится спать, и отец говорит, что я могу спокойно готовить уроки. Но это все же не так просто, честное слово! Особенно для человека, которого преследует злой рок.
— Что ты болтаешь?
— Ну, не рок, так всякая ерунда. Другие ребята тоже готовят уроки где придется. У некоторых вообще нет своей комнаты, но уроки готовят… а со мной сразу должно что-нибудь случиться, хоть плачь! Взять хотя бы Корнишона, тому вообще некуда податься. Так он к товарищам ходит уроки готовить, а то сядет в автобус и ездит взад-вперед — у него месячный билет — и в автобусе зубрит.
— Как же это, Марек… а школьный красный уголок? Разве там нельзя заниматься?
— Раньше можно было, а теперь нельзя. В красном уголке после занятий пожарники учат ребят играть на трубах. Они взяли над ними шефство и, чтобы ребята от скуки не начали хулиганить, учат их играть на тромбонах.
— Это очень мило с их стороны.
— Все так говорят, но уроки в красном уголке все же готовить нельзя. Ребята, ничего, справляются, даже Гнипковский. У них в квартире четверо малышей… Ух и вредные! Целый день только и делают, что дерутся, да еще жилец-цыган. Благо бы сидел и ничего не делал, так нет же, мастерит сковородки, и с утра до вечера стоит стук и звон. Но Гнипковский все же как-то готовит уроки, а у меня дома как будто бы спокойно, нет ни малышей, ни цыгана, но стоит мне сесть за уроки, как сразу и начинается всякая ерунда. А вот вчера со мной такое приключилось, что я не выдержал. Сейчас расскажу все по порядку.
Вчера пан Фанфара кончил свои упражнения немного позже, чем обычно. Был уже шестой час, когда он отставил саксофон, разделся, надел наушники и лег в постель. Я сел за стол и принялся за уроки. Тут пришел отец. Он, видно, собирался куда-то и на ходу застегивал пальто. Вошел и сразу задал свой любимый вопрос:
— Марек, ты приготовил уроки?
— Какие тут занятия, — разозлился я, — когда пан Фанфара все время трубит над ухом? Неужели ты думаешь, что в таком шуме можно заниматься!