Невеста из империи Зла

Барякина Эльвира Валерьевна

— Ну, соседушка, держись! — прошептал Миша. Он явственно представлял себе, как принесет просиявшему Петру Ивановичу досье на Алекса: со всеми явками, паролями, именами… В школу КГБ Мишу примут без собеседования. И дадут орден, который будет скромно храниться в ящике письменного стола. Носить его Миша не станет. Зачем хвастаться? Советского человека украшает скромность.

Уже через несколько дней пребывания в СССР Алекс посчитал, что более-менее освоился с окружающей действительностью.

Странностей вокруг

было много. Во-первых, оказалось, что это не советские студенты платят за учебу, а государство платит им, чтобы они учились. И еще, нельзя было выбирать себе предметы — ни в школе, ни в вузах. Человек поступал на факультет и был обязан обучаться тому, чему велели.

Во-вторых, отношение русских к иностранцам. Это была загадочная смесь зависти, чувства превосходства и недоверия. Одногруппники Алекса по-разному реагировали на это: кто-то нервничал, кто-то списывал все на особенности русского менталитета.

— А что тут удивительного? — пожимал плечами Жека. — Зависть — потому что у вас много всяких здоровских вещей. Чувство превосходства — потому что СССР — это колыбель мировой революции.

— А США — колыбель демократии, кока-колы и Мерилин Монро! — сразу нашелся Алекс.

— Один — ноль в нашу пользу, — сочувственно вздохнул Жека. — Мне Мерилин Монро тоже нравится, но против мировой революции она не катит. А не доверяют вам потому, что вы враги.

Впрочем, Алекс не особо страдал, когда кто-то вроде Миши Степанова воспринимал его как потенциального людоеда и кровопийцу.

— Всю жизнь мечтал побыть отъявленным злодеем! — довольно хихикал он.

Алекс действительно не упускал возможности слегка поизмываться над своим соседом: то расспрашивал его о московских проститутках, то заводил разговоры о сущности коммунизма: мол, объясните неграмотному, что это такое. Миша мялся, пытался отделываться цитатами из классиков марксизма и в результате Алекс всегда ловил его на том, что тот толком ничего не знает.

Вступить в настоящий конфликт Степанов не решался: то ли смелости не хватало, то ли давало себя знать приличное воспитание.

Зато с Пряницким у Алекса сложились самые что ни на есть теплые отношения. Жеке было абсолютно плевать на негласные запреты водиться с иностранцами. Он был вольнолюбивой птицей: жил так, как хотел, говорил, что думал. В нем присутствовал какой-то неуловимый дух внутренней свободы, которого так не хватало прочим русским знакомым Алекса: профессорам, сотрудникам международного отдела, работникам общежития…

Распорядок дня американских студентов был устроен так, что у них практически не было возможности расширять свой круг общения: с утра учеба, потом работа над диссертацией, потом куча домашнего задания. Да и жили они особняком ото всех остальных. У некоторых ребят заводились русские друзья-приятели, но это было скорее исключением, чем правилом.

Бобби тяжелее всех переносил жизнь в Советском Союзе.

— Эта леди, которая сидит на входе, сказала мне, что я фальшиво улыбаюсь, — сокрушался он, вспоминая

свой разговор с вахтершей Марь-Иванной.

Алекс успокаивал его, как мог:

— Да ладно, не принимай близко к сердцу! Тебя же предупреждали: здесь не принято улыбаться незнакомым.

— Но почему?! — хватался Бобби за голову. — Почему я не имею права просто улыбнуться?!

— Потому что у русских улыбка имеет другое значение. Мы улыбаемся, когда хотим показать, что ничего не имеем против человека, а они улыбаются только тогда, когда выражают искреннюю симпатию. Это просто разные знаковые системы.

— Не нравится мне такая знаковая система, — ворчал Бобби. — У Тургенева и Лео Толстого написано, что русские — очень открытые, гостеприимные и радушные люди. А где ты видел радушного русского? Ты заметил, какие у них лица, когда они направляются на работу?! Они же как на войну едут!

— Кажется, ты начинаешь судить всех русских по Марь-Иванне, — посмеивался Алекс.

Алекс с Жекой ехали на Центральный телеграф, откуда можно было дозвониться до Америки.

В метро было сумрачно и тесно. Кто-то читал, кто-то разговаривал с попутчиками, кто-то просто ушел в себя. Сжатый со всех сторон горячими телами москвичей, Алекс болтался на поручне. Его всегда веселили подобные поездки. Здесь, в метро, как нигде ощущалось единение советского народа.

— Не понимаю, что тут смешного, — ворчал на него Жека. — Все белые люди давным-давно на машинах ездят, а ты тут давись, как селедка в бочке.

— А где еще можно безнаказанно пообниматься с незнакомыми дамами?! — отозвался Алекс.

В этот момент вагон тряхнуло и к нему на грудь упала какая-то девушка в голубой курточке:

— Простите, я не хотела!

— Вот это и обидно! — рассмеялся Алекс, помогая ей принять вертикальное положение.

Девушка была весьма симпатичной: яркие губы, острый подбородочек, густая челка над темными вишневыми глазами.

— Марика? — узнал ее Жека.

— Пряницкий? — Виноватое выражение лица девушки сменилось на сияющую улыбку. — Ничего, что я придавила твоего друга?

— Он, кажется, не имел ничего против, — ревниво пробубнил Жека. — Это Алекс Уилльямс, он учится в нашем институте.

— Иностранец? — приподняла она бровь и, к величайшему сожалению Алекса, тут же потеряла к нему всякий интерес. — Ты куда сейчас? — спросила она у Жеки. — На Центральный телеграф? А меня сестра попросила на рынок заскочить.

Пряницкий глядел на нее, плотоядно осклабившись:

— Ты на картошку-то едешь?

— Конечно, еду. Ты зря вчера общее собрание прогулял. Декан собрал всех в актовом зале: «У нас по статистике на сто человек должно быть двое-трое больных. А вы мне подали восемьдесят три справки об освобождении. Я не врач, разобраться, кто есть кто, не могу, так что на картошку едут все. А тех, кто действительно болен‚ мы отчислим по состоянию здоровья».

— Ну, при таких условиях явка будет стопроцентной!