Невидимка и (сто) одна неприятность

Ясная Яна

Её, как ответчицу по делу, вызвали давать показания первой.

Выглядела мама скверно: покрасневшие глаза, мокрые ресницы, а еще — круги под глазами и бледность, тщательно прикрытые косметикой. Но заметные всё равно. С того момента, как мистер Локвуд, мой адвокат, подал жалобу об ущемлении прав несовершеннолетней и выдвинул иск, ей пришлось несладко.

Когда в особняк Стивенсов пришли соцработники и стали задавать вопросы, почему несовершеннолетняя была отправлена в исправительное учреждение, и кто проводил магическое освидетельствование, и где полученное в результате заключение, она, по словам адвоката, не смогла внятно ответить ни на один из поставленных вопросов.

Только неуверенно лопотала, что всеми этими вопросами занимался ее муж и хлопала глазами (таких деталей мистер Локвуд мне не сообщал, но… Я достаточно хорошо знала маму, чтобы увидеть эту картинку, как вживую).

Следствие велось пусть без нашего участия, но под бдительным надзором мистера Локвуда, отрабатывавшего громкое имя и гонорар не за страх, а за совесть.

...адвоката, который будет отстаивать мои интересы, я выбрала сама — не сразу, не за один день, а как следует порывшись в государственном реестре адвокатов, и перелопатив тонну юридической прессы.

А вот оплатил его Даниэль. То есть, как бы я — но его деньгами. С боем выбив из Лагранжа согласие, что по окончании дела — либо по достижении совершеннолетия — эти деньги ему верну, несмотря на его укоризненные вздохи, закатывание глаз, негодующие покачивания головой и прочий театр пантомимы.

Нотариус, составляющий для нас долговое соглашение, с трудом сдерживал улыбку. Мне было плевать — я слишком дорожила обретенной, пусть еще шаткой, но все же независимостью.

Я выплыла из своих мыслей в тот момент, когда у мистера Локвуда закончились вопросы к маме, и он заключил:

— Как видите, миссис Стивенс самым преступным образом передоверила исполнение своих родительских и опекунских обязанностей третьему лицу, в дальнейшем не осуществляя за его деятельностью никакого контроля. Таким образом, суду должно быть очевидно, что миссис Стивенс не способна выполнять материнские и опекунские обязанности надлежащим образом.

Мама стояла за свидетельской трибуной молча. Губы у нее дрожали, по лицу текли слезы.

Смотреть на это было больно, обидно и горько.

— Миссис Стивенс, расскажите, пожалуйста суду, какое именно событие предшествовало отбытию мисс Хэмптон в “Зеленые Горы” — вступил в дело адвокат ответчиков.

Когда мы обсуждали с мистером Локвудом детали дела, он прямо предупредил меня, что противная сторона будет стараться всеми силами исказить ситуацию, и, вывернув ее наизнанку, обвинить во всем меня саму — и выгородить ответчиков. И если я к этому не готова — то лучше и не начинать.

Я сказала, что готова. Я действительно считала, что мне будет всё равно, но…

Но когда за дело взялся адвокат ответчиков, у меня подвело живот и свело всё в груди.

Стиснув зубы, я постаралась не слышать, не слушать.

Я не хотела здесь присутствовать. Но через это тоже нужно было пройти.

Ради свободы. Ради независимости. Ради права самой решать, где и когда мне следует находиться.

А мама… мама ведь приходила ко мне как только полиция сообщила, что ее дочь найдена и на данный момент проживает в гостинице “Чайка”.

Не знаю, каким неведомым чудом администрации Горок удалось пробиться к матушке мимо бдительного мистера Стивенса (и его дворецкого!), но сообщить маме, что ее дочь пропала, они сумели. Так что по крайней мере новость о том, что я нашлась, не стала для нее сюрпризом (а что, она терялась?).

В отель мама примчалась взволнованная, встревоженная, кинулась ощупывать меня:

— Лали, детка!

Я стиснула зубы, пережидая бурю в стакане.

Коридор гостиницы, куда я вышла, чтобы не принимать посетительницу в номере (в который я попросту не хотела её допускать) заполнился ее голосом, ее духами, ее эмоциями и ее шелковым шарфом.

Мне стало душно.

— О боже, милая, что с тобой случилось?! Я так переживала, детка! Это так ужасно! Я все понимаю, но ты так напугала меня! И еще мистер Торнвел! Господи, ну как же я испугалась, милая! — как будто стая щебечущих птичек, мама атаковала меня вопросами, не особенно интересуясь ответами. — Как ты здесь оказалась? Ты выглядишь такой бледной! С тобой все хорошо?

Она стиснула меня в объятиях, а мне захотелось кричать.

— Поедем домой, милая!

Как же мне их не хватало — этих объятий и этих слов!

Как долго я ждала их.

...и как безнадежно они запоздали…

— Нет.

Слова, упавшего камнем, она просто не поняла.

Остановилась, отпустила мою руку, за которую пыталась тянуть меня к выходу.

Растерянно захлопала глазами.

— Нет. Я никуда не поеду.

— Но как же, Лали, милая…Ты же столько времени не была дома…

За время жизни в Горках я столько раз придумывала этот диалог, что, когда он вдруг случился в реальности, не смогла ничего сказать. Горло перехватил болезненный спазм.

— Нет.

Даниэль, всё это время за моей спиной подпиравший стену с небрежностью статуи, которая именно для того здесь и поставлена, отлепился от своей опоры, и шагнул к матушке, оттесняя ее от меня.

— Миссис Стивенс... Эления — вы позволите мне так вас называть? Меня зовут Даниэль Лагранж... — он ворковал, и уводил ее за собой, устроив ее ладонь в сгибе своего локтя, и вел к лестнице и дальше вниз.

А мама шла. Оглядывалась на меня неуверенно, но шла туда, куда ее вели.

Как и всегда, впрочем.

В тот же день ее известили о поданном мной заявлении и о том, что будет проведено расследование обстоятельств моего срыва и определения в Горки, и мама вдруг внезапно и неожиданно узнала, что у меня, оказывается, есть претензии по поводу того, как со мной обошлись.

Поскольку на время расследования, опека надо мной перешла государству, социальной службой по делам несовершеннолетних мне был назначен куратор, миссис Мерстоун. Во время нашего с ней знакомства после методичного расспроса о моих делах, самочувствии, о том, как я устроилась, она вдруг сказала: