Невидимые бои
Шрифт:
Когда первое решение было принято, заработали обычные рефлексы чекиста. Номер камеры — «91» — он запомнил автоматически, пока надзиратель длинным тяжелым ключом открывал дверь.
Теперь — осмотреть камеру. Слева — узкая железная койка, столик. На столике — алюминиевая миска, кружка, ложка. Справа на стене — умывальник. В углу стационарная параша с проточной водой. Много позже Борисов узнал, что в тюремных условиях это была колоссальная роскошь. В других камерах зловонные параши приходилось ежедневно выносить и мыть особым раствором. Высоко, почти под потолком, окно с форточкой — дотянуться можно только до
Обстановка нехитрая. Ну-ка, посмотрим, как тут можно ходить. От двери до окна — шесть не очень широких шагов. Не так уж плохо.
Сколько же сейчас времени? Кругом глубокая ночь. Машинально Николай Михайлович попытался взглянуть на ручные часы. Но их вместе с ремнем и авторучкой изъяли при личном обыске в тюремной канцелярии, пунктуальнейшим образом оформив квитанцию.
До рассвета ходил Николай по камере. Шесть шагов до окна, шесть — обратно. Не удержался от мысли: сколько же километров придется тебе пройти по этой вот узкой протоптанной бетонной тропке, прежде чем разберутся в твоем «деле»? Километры? Десятки километров? Сотни?
Да и станут ли разбираться? Становилось ясно: задумана широкая провокация. Не против него одного. Против всей семьи.
Несколько дней назад арестовали отца — Михаила Борисова. Старый большевик, он почти полвека отдал партии. В 1902 году вступил в РСДРП. С 1904 года работал с Владимиром Ильичей в Швейцарии, затем по его заданию нелегально вернулся в Россию. Активно участвовал в первой русской революции… Годы подпольной борьбы, полные тяжелых опасностей и боевой революционной романтики… Снова эмиграция. И наконец гром Великой Октябрьской революции. Возвращение на родину. Сложная, тонкая, тяжелая в те времена дипломатическая работа во многих странах мира. Трудная, но интересная, волнующая жизнь.
До мозга костей отец был верным ленинцем. Знал Николай и другое: старого революционера вряд ли могли арестовать без высшей санкции. Значит, Абакумов и его непосредственный шеф Берия докладывали какие-то материалы наверху. Там же была получена и необходимая санкция: Сталин верил им на слово, не требуя убедительных доказательств. Теперь они действуют быстро, решительно, резко. И, как всегда, беспощадно…
На следующий день после ареста мать рассказала Николаю подробности. В тот вечер она ходила с отцом в кино. Смотрели «Реквием» — фильм о Моцарте. В полутемном подъезде дома их ждала группа оперативных работников.
Ритуал ареста был сух и официален. Поднялись в квартиру. Оперативники вели себя по-хамски. Известный подручный Абакумова косноязычный Глинкин — великий мастер на мелкие, но грязные дела — орал на Борисова, словно пьяница в кабаке. У старого заслуженного большевика он требовал «золото и ценности».
Мать показала Николаю оставленную ей копию акта обыска. Николай узнал подписи беспринципных людей, чью работу в органах госбезопасности он, да и не только он, считал позором. Все они были приближенными Абакумова. Горе-министр подбирал свое непосредственное окружение по собственному образу и подобию.
Николай прилег на жесткую койку. Все-таки надо вздремнуть, отвлечься от кошмара, свалившегося на семью, словно горная лавина. Надо собраться, мобилизовать силы для первой встречи со следователем.
Может быть, дело не только в отце. Может быть, дело в том, что, веря в невиновность многих чекистов, погибших в конце 30-х годов, он, Николай, принялся изучать в научных фондах библиотек литературу и опубликованные документы о деятельности первых чекистов, отдавших весь жар души, здоровье, молодость, все силы защите молодой республики от ее врагов и павших жертвами — Николай чувствовал это — жестокого произвола, навета, оговора. Свою интуицию он хотел проверить документами. Может быть, это и привлекло к нему недоброе внимание.
За этими размышлениями Николай так и не успел заснуть. С шумом открылось квадратное оконце в двери. Надзиратель громко застучал ключом в дверь. Раздалось басистое: «Подъем!» Николаю — новичку — милостиво объяснил: спать можно только до шести утра. После шести «полагается вставать и бодрствовать». Дремать запрещено даже сидя. Иначе койку уберут из камеры на весь день, до ночи. А тогда не на чем будет сидеть: либо стой, либо садись на холодный шершавый бетонный пол.
Именно потому, что смежить глаза не давали, Николаю нестерпимо захотелось спать. В первый день, проведенный им в тюрьме, он и не подозревал, что именно эта простая человеческая склонность ко сну, физиологическая потребность отдыхать несколько часов в сутки, отключившись от всего, будет безжалостно использоваться здесь как сильнейшее средство давления на его психику. Лишение заключенного нормального сна — грозное оружие в руках бессовестного следователя, сознательно добивающегося ложных показаний.
Николай не знал всего этого по очень простой причине — за годы работы в органах он не имел никакого отношения к следственной работе. Ополоснув лицо холодной водой из-под крана (водопровод в камере — великое благо!), сделал короткую, но энергичную физзарядку. Затем начал «прогулку». Шесть шагов от двери к окну, столько же обратно. Шесть шагов туда, шесть — обратно.
Через час принесли завтрак: пятьсот граммов черного хлеба, кружку морковного чая, два куска сахару (предупредили: хлеб и сахар — на целый день). Все это просунули через квадратное оконце в двери.
После завтрака властно, неумолимо потянуло ко сну. Сидя на койке, Николай задремал. Надзиратель, каждые полминуты заглядывавший в камеру через «волчок», открыв оконце в двери, строго предупредил: «Будете дремать — заберем койку!»
Николай отвернулся к окну, чтобы надзиратель не видел его глаз, и… опять задремал, монотонно отбивая такт ногой по полу. Видимо, не он первый придумал эту наивную хитрость. Оказывается, надзиратель знает все фокусы заключенных, которых лишают сна. Новое предупреждение — еще более грозное.
Николай попробовал дремать на ходу, медленно прогуливаясь по камере. Чуть не упал. Ополоснул лицо водой, пытаясь отогнать дремоту…
К концу первого дня в тюрьме Николай уже был твердо уверен в том, что сон — это высшее жизненное благо. Ради сна он готов был отказаться от пищи. С радостью отдал бы он десять лет жизни за десять минут нормального человеческого сна…
В десять вечера разрешили спать. Заснул мгновенно.
Лицом к лицу