Невидимый всадник
Шрифт:
Никому не приходило в голову, что практиканты нужны не только для подшивки дел и переписывания бумаг. Никому, кроме Ионы Шумилова.
И я узнала об этом именно в описываемое утро…
Итак, я шла по коридору бывшего подворья и предавалась мрачным мыслям. Вот и наша «камера» — так назывались комнаты, в которых работали следователи. Со вздохом отомкнула я дверь. И в эту минуту услышала цоканье копыт и шуршание дутых шин по булыжнику двора. Это топала копытами моя судьба, но я еще ничего об этом не знала…
В губсуде был только один «выезд». Он состоял из довольно игривой кобылки и ландо, которое, если верить Алпатычу, служило еще губернатору. На этом основании Алпатыч внушал кучеру Пете уважение к «ланду». Но комсомолец Петя пренебрегал кучерским занятием в целом, ландо не мыл и кобылу не чистил. Пользовался выездом исключительно губернский прокурор товарищ Самсонов. Он не замечал замызганного выезда, глубоко погруженный в государственные мысли.
В перерывах между «разведением контры» и уборкой двора — без особого рвения поелозил немного метлой, и хорош! — Алпатыч рассказывал уборщице всякие анекдоты из библии.
Так как это происходило под моим окном, а я едва не засыпала над своими бумагами, то даже дремучие россказни Алпатыча меня интересовали.
Была такая история про Самсона, богатыря, у которого вся сила сосредоточилась в волосах. У нашего Самсонова вся сила, наоборот, была в лысине. Он не принимал никакого решения, не потерев ее энергично обеими руками. Как только окружающие замечали этот жест, все умолкали.
Я Самсонова побаивалась. Мне казалось, что он презирает меня за то, что я не боролась с самодержавием.
Губпрокурор никогда в такую рань в суде не появлялся, и я, с удивлением увидев перед собой его высокую и очень худую фигуру, как всегда, подумала: «Вылитый Дон-Кихот!» Только вместо лат на нем была черная кожаная тужурка, а вместо меча — маузер в деревянной кобуре. Я поздоровалась, но Самсонов, не отвечая мне, замедлил шаг и, как мне показалось, придирчиво оглядел меня с головы до пят каким-то странным взглядом. И тут же взялся за лысину. Я замерла. Своим скрипучим голосом прокурор произнес:
— Таисия Пахомовна, зайдите!
Если бы он назвал меня Далилой — это была та дама, которая, по библии, отрезала Самсону волосы, отняв его силу, — я бы так не удивилась. Никто еще никогда не называл меня по имени-отчеству.
Вообще-то все меня звали Лелькой. Это имя с детства приклеилось ко мне, как тонкая бумажка к леденцу. Дело в том, что Таисией назвала меня бабушка, страшная богомолка, а папа кричал, что это поповское имя, что он его не признает и чтобы я звалась Еленой. Поскольку паспортов не было, а в удостоверения вписывали кто что хотел, я всюду именовалась Еленой. Только в анкетах губсуда я значилась Таисией.
Поэтому, когда меня так пышно назвал прокурор, я поняла, что разговор будет официальный и важный. Вернее всего Станишевский на меня пожаловался. У меня были с ним стычки. И он, конечно, запомнил, как я смеялась, когда судья Наливайко назвал Станишевского «старым барином на вате»…
Именно в этот момент, на пороге прокурорского кабинета, я с ужасом припомнила ту сцену: как влетел взъерошенный Наливайко в своем неизменном бушлате, из-под которого выглядывала тельняшка, и стал требовать, чтобы Станишевский завел дело о взятке… Как можно было понять из потока гневных слов Наливайко, один заведующий складом принял ценный подарок от знакомого нэпмана. А нэпман не просто сделал подарок, а хотел выдурить у завскладом наряд на кожтовары.
«Тимео данаос эт дона ферентес!» — спокойно произнес по этому поводу Станишевский и тут же перевел: «Не верь данайцам, дары приносящим».
«Судить этих давайцев в первую очередь!» — закричал судья Наливайко.
В дальнейшем разговоре согласия не получилось. Станишевский твердил, что состава преступления, именно взятки, он не усматривает. Наливайко настаивал. Станишевский сказал: «Нонсенс», что, как я уже знала, означает «глупость». Наливайко принял это слово за особо обидное ругательство, сам выругался по-настоящему и еще назвал Станишевского старым барином на вате.
Тут-то я и захохотала…
Вспомнив все это, я приготовилась к худшему и вошла в кабинет Самсонова.
Я подождала, пока он сядет, и села тоже.
Он все еще держался за лысину и смотрел на меня так, словно искал и не находил во мне чего-то совершенно необходимого.
Наконец он начал:
— Конечно, народный следователь, а тем более судья должен бы, помимо всех прочих качеств, иметь солидный вид…
Он сделал маленькую паузу, и я ворвалась в нее, ужасно злая, потому что он попал в самое мое больное место.
— Держите тогда царских чиновников! — закричала я. — У них солидный вид! У них борода на две стороны! И диагоналевые брюки! Они по-латыни умеют!
Я совершенно забылась. Моя несдержанность, от которой в моей короткой жизни я уже имела неисчислимые беды, толкала меня под бок: «Давай, давай, хватит на тебе воду возить!»
— Теперь я вижу, — сказал холодно губернский прокурор, — что вы слишком молоды для самостоятельной работы.
— Наша власть тоже молодая! — возразила я. — И законы молодые. И правосознание. Как бы я ни была молода, я совершеннолетняя! И могу занимать любую должность в государстве.
«Все равно уж!» — промелькнуло у меня в голове, и я добавила вызывающе:
— Як вам не просилась. Меня к вам комсомол бросил.
Самсонов хотел опять взяться за лысину, но на полпути опустил руку и улыбнулся. Я никогда не видела улыбки на его лице. Это было непривычно и даже трогательно. Как будто в мрачный подвал забрел солнечный луч и сам не знает, что ему тут делать.
Улыбка тотчас запуталась в сетке морщин, заглохла в щетине впалых щек, словно вода, ушедшая в песок. Но она была. И она выбила у меня из рук оружие. Я молчала.