Невидимый всадник
Шрифт:
— Вот оно что. Значит, подозревали?
— Самое худшее подозревали, — сказала я.
«Дело о таинственном исчезновении Гертруды Тилле» было полностью закрыто справкой загса о ее смерти, историей болезни, показаниями ее мужа. Была еще справка Госбанка о сдаче ценностей.
Необыкновенная судьба учительницы музыки потеряла ореол таинственности, но для меня не стала от этого менее притягательной и волнующей.
Наверное, я была никудышный юрист: теперь, когда уже речи не было о «составе преступления», я продолжала думать о странной человеческой судьбе. О глубине и силе чувств этих двоих, об их крохотном загубленном счастье.
«Дело Гертруды Тилле» как-то подняло меня над обыденностью текущих забот, как будто научило чему- то… Чему?
— Ты знаешь, — сказал Овидий, — я, конечно, предпочел бы, чтобы она была жива, но почему-то я очень рад, что никто не убивал Гертруду Тилле, никто не позарился на ее драгоценности, а умерла она своей смертью «на руках у любимого человека», как пишут в романах.
— Конечно, лучше, когда никого не убивают и не грабят, — вяло отозвалась я, — но в этом случае нам, юристам, уже нечего делать.
— Кошмарная профессия, — заметил Овидий. — Неужели тебя не привлекает ничто другое?
— Привлекает. Я сочинила стихи.
— На память знаешь?
Конечно, я знала их на память, иначе как бы я могла их прочесть: в саду было совершенно темно.
Этот сад под строгим секретом открыл мне Дима, взяв с меня слово, что я не побегу смотреть, к какому дому сад относится и что в этом доме помещается… Дело в том, что мы проникали в сад через забор.
Никого никогда мы там не встречали, никогда не видели света в окнах дома, никаких звуков оттуда не доносилось. Видно, там рано ложились спать. А мы с Димой лезли через забор почти ночью. Сад был ухожен, дорожки разметены, и даже был там грот. Нормальный грот с синеватой лужицей посредине.
Я стала читать свои стихи. Про Парижскую коммуну.
В тот год весенние лучи И ветер вольный, ветер марта,
Не гнали звонкие ручьи С высот Бельвиля и Монмартра.
Не развевал он кружева И кудри рыжие красоток…
Река, недвижна и мертва,
Не гнала вдаль красавиц лодок…
В весенний вечер не зажглись Сады и рощи Сен-Жермена.
Лишь пеленою стлалась высь,
Роняя облака над Сеной.
И не сновал веселый сброд Второй империи… Казалось,
Париж, как Рим, на смерть идет,
На плаху Времени… Бывало, Британский лев спешил сюда,
В Париж-вертеп, в Париж-игральню. И мчались легкие суда
От Темзы мглистой и печальной…
Из дальней сумрачной земли,
Бескрайних тайг, степей и топей Мотать отцовские рубли Сынки бояр неслись в Европу.
И слал туда же Новый Свет,
За океан, зимой и летом,
Рабовладельцев лучший цвет…
Париж угаснул, как комета.
Притихли пестрые кафе,
Сторожко слушая… Сегодня Приспешник Тьера, Галифе,
Отряд взял армии народной…
Захвачен храбрый вождь Флуранс!
Высоты взяты! Мальчуганы Кричат в бульварах: «Вив ля Франс!»
И сквозь весенние туманы,
Сквозь дальней брани смутный гром,
То отдалялся, то ближе,
Враг эмигрантским кулаком Грозит восставшему Парижу…
Я кончила читать. Дима молчал.
— Что, опять ужас?
— Нет, это по-другому называется.
— Как же? — Я приготовилась к худшему.
— Версификация.
— Чего-чего?
Но Овидий не ответил, а спросил, в свою очередь:
— Слушай, а при чем тут галифе?
— Генерал Галифе. А… — я злорадно засмеялась, — ты думал, это брюки?
— Конечно, — признался Дима, — если даже был такой генерал…
— Что значит «если»? У меня все — по истории.
— Неважно. Галифе в наши дни — это штаны. Назови генерала иначе.
— Как это «иначе»? Это же история…
— Но ты не историк. Ты поэт. Или хочешь быть им, — поправился Овидий.
— Ничего я не хочу, пойдем, — предложила я, опасаясь, что «версификация» окажется чем-то уж очень плохим. Выяснилось, что это — ремесленное слагание рифмованных строчек, «может каждый интеллигентный человек»…
— Хватит. — Я поднялась со скамейки, но Овидий удержал меня:
— Я бы не стал тебе говорить, если бы не был уверен, что ты — художник по натуре. Вернее, по восприятию жизни. Что касается стихов, то… Во-первых, нельзя «гнала лодок». Надо: «гнала лодки».
— Это неважно! — самолюбиво возразила я.
— Ты считаешь? А что это? — «Высь роняет облака над Сеной…»
— Метафора!
— Метафора служит для того, чтобы лучше увидеть, а как можно это увидеть? И что такое «плаха Времени»? Пустая красивость. Бантик. И при чем тут Рим? Рим пал совсем по-другому. И как это «из земли» неслись сынки бояр? Что они, покойники? Нельзя «угаснул», надо «угас»…
Он бы еще долго нудил, просто удивительно, как он все запомнил с одного раза, на слух, но я положила этому конец:
— Я пишу просто для себя. Для своего удовольствия. А ты ничего не понимаешь… Я читала про Париж тысячи книг, но не видела его! Он был невидим! Написала про Париж — и увидела его!
— Да? — заинтересованно протянул Дима. — Всегда считалось наоборот: сначала поэт видит своим духовным взором, а потом пишет.
— «Духовным взором»! — передразнила я. — А у меня наоборот. Взаимодействие базиса и надстройки тут проявляется именно так, — выпалила я.
— Что ты мелешь? Базис тут ни при чем. Это все сфера надстройки. — Дима тоже знал, что к чему.
— Пойдем, я замерзла!
Весна запаздывала. Стояли на редкость для мая холодные вечера, утренние заморозки цепко держали землю.
Дима поднялся, на нем была его мохнатая куртка, синий берет торчал из кармана, волосы спутаны — вид самый босяцкий. А между тем он уже делался «модным поэтом»: клубы приглашали его наперебой, а последнюю его поэму — «Глаза черемух» — напечатали в толстом журнале…