Невидимый всадник
Шрифт:
Но так как я работала по ночам, то в конце концов поневоле прислушалась. В устах такого заморыша звучало неожиданно:
В одну квартиру я пробрался,
Сломал я множество замков.
И к хозяину придрался:
Его оставил без штанов.
Закончив «романс», певец тут же начинал другой в этом же духе. Я высунулась в окошко. Ночь была ветреная, словно поздней осенью, небо мглистое, беспокойное. На крыльце пушбазы сидел ночной сторож, кутаясь в выхухолевую пелерину. Унаследованную от деда Кости берданку он отставил от себя подальше. Я удивилась: сторожу полагалось находиться внутри, в тамбуре, а сам склад в конце каждого дня пломбировался лично зав- базой.
— Послушай, ночной сторож, почему ты всю ночь поешь? — спросила я.
— Чтобы не уснуть, — резонно ответил юноша и задрал голову, силясь рассмотреть меня в окно.
— А как ты склад вскрыл?
— Обыкновенно, — ответил он скучным голосом.
Я захлопнула створки. В конце концов, это дело Наркомвнешторга охранять свою пушнину, а ночной сторож наверняка из «перекованных». В то время только и говорили, что о «перековке правонарушителей».
Несколько ночей пения не было, а может быть, я его не слыхала, измученная единоборством с Чезаре Ломброзо.
Потом сладкий тенор зазвучал еще более проникновенно. И «музыка», и уж, безусловно, слова были творением ночного сторожа:
Скажи мне, начальник конвоя,
Зачем я лишился покоя?
Зачем прошибает слеза Мои воровские глаза?
Затем шла длинная белиберда, но все очень складно заканчивалось лейтмотивом:
Ах, что же со мною такое,
Скажи мне, начальник конвоя?
То, что ночной сторож обращал свои лирические недоумения к такому должностному лицу, укрепило мои подозрения.
В одну из бессонных ночей я позвала:
— Ты где, сторож? Замерз, что ли?
— Не, я в шубе. — Он появился на ступеньках, и я спросила:
— Почему ты поешь блатные песни?
— Я других не знаю, — ответил он бесхитростно. Он, вероятно, был моим ровесником, не старше.
— Как тебя звать? — поинтересовалась я.
— Альфредом.
Я захохотала:
— Кто же тебя так назвал?
— Папа. В честь мамы.
— А кто твой папа?
— Его уж нет, — высокопарно, что, очевидно, ему было свойственно, ответил заморыш и добавил: — И далека его могила.
— А что он делал, твой отец?
— Пил по-страшному.
Вероятно, у папы было и другое занятие, но я не стала углубляться.
Про маму Альфред охотно сообщил, что она была «кокоткой» и умерла от чахотки. (Тут мне стало ясно, откуда взялся «Альфред».)
Но больше всего меня поразила его фамилия: Петряйко. Почти Петрарка!
— Так ты, Альфред, из колонии, что ли?? — Я решила поставить точки над «и».
— Навроде бы. — Он притворно зевнул.
Я рассказала Овидию про Альфреда. Мой друг нахмурил белесые брови и веско уронил:
— Видимо, он самородок. А насчет совпадения фамилий, то вполне вероятно, что Альфред Петряйко — двойник Франческо Петрарки в веках. Это случается в поэзии.
Овидий прибавил:
— Надо сказать, что по виду твой Альфред может служить наглядным пособием теории Ломброзо о преступном типе…
Мне не понравились слова Овидия. Мне нравился сторож и его творчество.
Овидий решил написать в свою газету о «Сыне проститутки и алкоголика — ныне честном труженике, которому доверены государственные ценности…».
Очерк назывался «Что вы на это скажете, сеньор Ломброзо?».
Тем временем наступила настоящая осень. Шли дожди. Когда я распахнула окно, словно из-за кулис, на крыльце появился Альфред в колонковой горжетке.
— Ты почему не поешь? — спросила я.
— Скучно мне, очень скучно! — Но не скука, а отчаяние слышалось в его голосе. Как часто потом я вспоминала эти его слова. Но в то время я не зацепилась за них — нисколько!
— Что ж веселого горжетки сторожить! Шел бы на производство, — бодро посоветовала я.
Мне было не до сторожа. Меня терзали собственные заботы: в редакции холодно отнеслись к моей статье. Ученый секретарь что-то пробормотал насчет «генов». Я подозревала, что он недалеко ушел от изверга Ломброзо.
Студеным утром я проснулась от страшного шума. Открыв окно, я удивилась: во дворе было полно милиции. Знакомый мне фотограф уголовного розыска носился со своим громоздким фотоаппаратом, размахивая черным сукном, словно анархистским знаменем. Он фотографировал с разных позиций подходы к пушной базе по недавно принятому в нашей криминалистике методу доктора Бертильона.
— Что там случилось? — спросила я.
— Ограбление пушной базы с убийством, — прокричал фотограф
— А убили-то кого? — Недоброе предчувствие уже подсказало мне…
— Сторожа, ясно. Он сам был из блатных, — заключил мой собеседник, убегая.
— Нет, нет, он порвал с блатными! Потому и убили…? — Я сама удивилась и этим своим словам, и своей уверенности.
На посту у пушной базы появилась здоровенная тетка. Она не расставалась с берданкой, держа ее, как метлу.
А я долго еще не могла забыть поэта Альфреда Петряйко — «двойника в веках», пока другие события и лица не заслонили его.
В Октябрьскую годовщину у нас на юге обычно было еще тепло. Мы шли на демонстрацию погожим осенним днем и танцевали на площадях допоздна.
В Москве шестого ноября пошел снег. Он тут же таял, но воздух оставался зимним, непривычно резким, а мне еще был непривычен праздник без цветов, без легкой, пестрой одежды на людях, без танцев на площади… А с танцами теперь тоже было не так просто!
Однажды Дима меня потащил в клуб имени Анатоля Франса на праздник советского танца. Дима объяснил, что там будут демонстрироваться новые танцы, которые призваны заменить всякие вальсы, польки-птички и, уж конечно, падекатр… Я не поняла, чем нам помешал падекатр, но, видимо, у меня еще не была изжита провинциальная отсталость.