Невинная девушка с мешком золота
Шрифт:
— А как бы ты тогда, деда, говорил, без воздуха-то? — спросил Ничевок.
Синьор Джанфранко зааплодировал.
— Я не ошибся в этом достойнейшем юноше! Ученик сей непременно превзойдёт учителя, и на сей раз никакая зависть не смутит мой чистый разум и никакая критика не усомнится в нём! Завистливость моя, погубившая прежний мир, наряду с прочими низменными чувствами осталась там, в никчёмном черепе! Юноша прав, и Лоренцо Берья не сможет испросить ни совета, ни помощи у своего кровавого трофея! Ведь для этого ему понадобится приладить к гортани кузнечный мех и неустанно его качать, приводя в действие голосовые связки, а до этого никакому головорезу-интригану нипочём не додуматься!
— А как же гор... то есть вы сами, маэстро, говорите? — спросил поэт.
— Вы слышите не убогие звуковые колебания, но лично мысль! Ведь знание есть само по себе сила! Даже если мою бедную голову принесут самому негодяю Чезаре — пусть! Расчленять-то он мастак, но вот поинтересоваться божественной анатомией, познать восхитительное строение человеческого тела...
— А коли ему подскажут? — спросил атаман и махнул косой в сторону панычей. — Вы неосторожны, синьор Джанфранко...
Панычи вострепетали. Тиритомба взял из руки Ничевока кинжал и хищно осклабился белоснежными зубами. Кудерьки на поэтической голове встали дыбом.
— Не смей! — остановил его Лука. — Как ты, творец чудных песен, потом жить-то будешь, зарезав безоружных?
— Так они же... Как ты говорил? Ненастоящие?
— Для нас они самые настоящие, — вздохнул атаман.
— Больно вы жалостливые! — возмутился чудо-ребёнок. — Зря врут на арапов, что свирепые! Боитесь, так я лучше сам...
— Верно! — воскликнул маэстро. — Бамбино от природы лишён эмоций! Потому он так и сообразителен! Жаль, что нету с нами второго горшка — тогда бы я быстро произвел несложную ампутацию...
Но чудо-бамбино и от несложной отказался:
— Ага, деда, а потом я с горшком на плечах пойду к царевне свататься!
— Твоя царевна — наука! — торжественно провозгласил учёный. — Ей, единой, должен ты посвятить все помыслы и чаяния...
Теперь уже не только панычи, но и Лука с арапом стали боязко глядеть на учёную парочку.
— М-да, — сказал Тиритомба. — Не зря изучал я народные предания и сказки. Всё сходится. Ведь, как известно, старый колдун обязательно все чары свои должен передать молодому...
— Какие же они колдуны? — спросил Радищев. — Сплошная наука! Ты вот, к примеру, хотя бы тригонометрию помнишь?
— Пифагоровы штаны поднялись за честь страны, — сказал арап. — Поэзия науке не товарищ. В одну телегу впрячь неможно свинью и вольного гуся. Или нет — гуся и трепетну свинью... А волшебник — фигура вполне поэтическая. Я хотел написать поэму про одного злого колдуна, что красавиц похищал. У него вся сила была в бороде. Ныне же сама жизнь подсказала мне верный ход. Не борода у него будет, а горшок взамен головы! Заодно выйдет и скрытая сатира на так называемую чистую науку...
— Меня другое тревожит, — признался Лука. — Атаман я или баба?
Поэт отодвинулся подальше и сказал:
— Баба! Меня к атаманам сроду не тянуло! Лука даже не обиделся.
— Ну... я же временно баба... Да и не баба, а femina intacta... Девицы мы с Аннушкой...
— А если она встретит... Да что там — уже встретила! Синюю Бороду! Ты ведь навсегда... Извини, Лука... Но...
— Он же ры-ыцарь, — сказал атаман, причём произнёс эти слова томно и мечтательно, как всякая девушка. — Да я бы и узнал, если что... Почувствовал бы... Ведь между нами симпатическая связь. С Аннушкой покуда всё в порядке. Хотя у султана ей было бы безопаснее. Но тут ведь всё от неё зависит. Она-то не знает, прежестокая, как из-за неё добрый молодец страдает. Вот что: ты пока расплети-ка мне девичью косу, расчеши её да вплети потом вот эту славненькую ленточку...
Солнышко пригревало, старый дуб склонялся и шумел, горшкоголовый мудрец и юный его ученик проникали мыслями мироздание, панычи на телеге зарылись в свою солому...
Делать Луке ничего не хотелось, а хотелось уснуть и проснуться... Да хотя бы на нудной лекции отца Гордония. В студенческом кафтане. Чтобы никаких бунтов, никаких кружал, никаких разбойников, никаких Аннушек Амелькиных...
«Э нет! — опомнился Лука. — Что же я за человек, если мечтаю обойти судьбу на кривой? Неужто я и впрямь гомункул?»
— Снова кто-то по дороге прётся, — сказал Тиритомба.
Лука нехотя приподнялся, сделал козырьком ладонь и пригляделся.
По дороге шли две женщины. Только шли они не как две подруги на ярмарку, а совсем наоборот. Одна из дам тащила другую на верёвке, то и дело забегала сзади и давала спутнице хорошего пинка.
— Это ещё кто? — сказал атаман и потряс головой.
— Может, монашки... — мечтательно сказал поэт.
— Опомнись! Разве монашки друг дружку верёвками вяжут?
И действительно: та, которую тащили, была основательно, до самой шеи, перевязана крепким вервием. Лица связанной было не разглядеть, поскольку его скрывала такая знакомая вуаль...
— Так это ж Рахит-бек! — обрадовался Лука. — Как это он дал себя связать... э-э-э... даме?
— Это не дама, — с тоской сказал поэт. — И вообше не женщина...
— Ну, ясно, не женщина, — хмыкнул Радищев. — Это вольный горец.
— Да нет, — простонал Тиритомба. — Я не про него. Вторая-то, разуй глаза — это же фрау Карла! Видно, наш вольный горец хотел от неё сбежать, а она вон как с ним обошлась... Теперь за меня примется...
— Отобьём, — с большим сомнением сказал Лука. — Ничевока нашего попросим в случае чего...
— Гляжу я, моя дорогая, что нынче у нас за главного сей дерзостный ребёнок! — заметил арап. — Но что же послужило причиной размолвки между нежными любовниками?
— Сам ты дерзостный ребёнок, — проворчал атаман. — Только как же она его скрутила, такого умелого?
— Она может, — вздохнул поэт. — Мне вообще сдаётся, что фрау Карла на самом деле не фрау Карла, а переделанный ландскнехт вроде...
И на всякий случай замолчал.
Да и не надо было уже ничего говорить, поскольку посланница Совета Европы обладала зычным командирским голосом.