Невиновных нет

Глазов Григорий Соломонович

– Копайте!
– старик отступил и уселся на широкий низкий пень, сразу почувствовав исходивший от него холод. Подумал: "Зря не надел теплые кальсоны... Впрочем, сейчас это неважно." Он удобно устроил правую руку, в которой держал пистолет, уперев локоть в колено.

– А чем копать?
– глухо спросил рябой.

– Чем хотите! Руками, зубами!.. Чем хотите!
– крикнул Брустин.

– В багажнике лопата, - осипшим голосом произнес высокий блондин.

– Нет!
– резко выкрикнул старик. Он не знал, была ли это хитрость открыть багажник, что-то взять там... Что? Лопату, чтобы ею же ему по шее? Молоток?.. Оружие?.. Что это - надежда переломить ситуацию?.. Убьют его и зароют здесь же... где Миша... Может и хорошо?.. Рядом, вместе... навсегда...

В четыре руки те сгребали листья, обнажая землю - еще слегка рыхлую, незакаменевшую, не успевшую осесть под дождями, слежаться натвердо. Он пристально наблюдал, как они это делают. Когда ехали сюда, очень волновался, даже почувствовал, что началась тахикардия. Боялся,

не выдержит, если они разроют могилу, боялся, что растеряется, они это почувствуют и тогда... Но сейчас им овладела совершенно трезвая способность наблюдать за жуткой работой этих двоих. Оба были молоды, сильны, изворотливы, особенно опасны сейчас, когда гадали, что последует, когда разроют могилу. Он полагал, что прежде они не знали страха, потому что все сходило с рук, он видел это по их лицам. Страх удваивал их силу, ловкость, атавистическую способность уходить от опасности. Но это было преимущество животных, обладавших лишь хитростью инстинкта. Его же преимуществом был опыт всей долгой жизни с сотнями проявлений зла, бесчисленные варианты которого он знал, как таблицу умножения. А главное, на его стороне был опыт трех лет фронта. Боже, сколько раз он, молоденький командир разведроты, ходил за линию фронта, проводил туда ребят из артиллерийской разведки, каких-то людей в полуштатском с тяжелыми рюкзаками. По их маленьким, специального назначения рациям "Север" он понимал, что люди эти уходят в немецкие тылы глубоко и надолго. Он вел этих людей, утопая в засасывающих, незамерзавших даже в январе болотах, через минные поля, снимая немецкие боевые охранения без выстрелов, тихо ударом малой саперной лопаты по основанию черепа или штыком-ножом под левую лопатку, или телефонным кабелем, захлестнув шею. Вспомнилась подробность: немецкий кабель тонкий - синий или красный, - был неудобен, гладкий, скользил в пальцах, наш же удобней, грубее, в черной смолистой оплетке, он оставлял на шее черный след, как и на ладонях от протяжки, когда случалось тянуть связь и когда он отматывался с гремящей катушки, пальцы и ладони потом долго пахли то ли смолой, то ли сапожным варом... Ничего этого не знали эти двое, скребшие пальцами землю. Не знали они и того, что стреляет он одинаково с обеих рук и из любого положения. Он был для них просто выжившим из ума опасным стариком с пистолетом в руке, лежавшей на колене... Он, правда, не стрелял давно, очень давно... с сорок пятого года не держал в руках оружия. И все же рукоять "Збруевки", согретая ладонью, лежала в ней привычно надежно. Он стал зябнуть. Это плохо, коченели пальцы, что еще хуже. Понял, что копать руками они будут до рассвета. Ладно, теперь он знает, где они зарыли Мишу. Это главное.

– Кончайте!
– велел он.

Те поднялись, машинально вытерли руки о штанины.

– Откуда приехали?

Молчание.

– Оглохли?!

– Из Риги, - ответил рябой.

– Зачем?

Снова молчание.

– Я спрашиваю: зачем?
– он шевельнул пистолетом.

– За машиной, - снова ответил рябой.

– Врешь, сволочь! Так далеко за этим ехать не нужно!

– Послали. Одного напугать.

– Кого?

– Тебе что за разница, - огрызнулся высокий блондин.
– Ты получил с нас свое.

– Получу, - кивнул старик.
– Так кого?

– Не знаем, нам адреса еще не дали, - соврал рябой.

Брустин почувствовал, что рябой характером послабее, разговорчивостью хочет что-то выторговать или выиграть время.

– Кто такой Артур?
– вспомнил Брустин имя из подслушанного разговора там, еще в Матвеевской.

– Не знаем, он по телефону звонит и отдает команду.

– И платит?

– Ага.

– Сколько?

– По-разному.

– У кого получаете деньги?

– Нам кладут в тайничок.

– В каких городах бывали?

– В Ростове, в Таллине, в Рязани.

– Откуда же ваш Артур, сидя в Риге, знает всех, кого надо...
– старик запнулся.

– Видать, из Москвы получает команду от хозяина.

– Кто этот "хозяин"?

– Не знаем и лучше не знать.

А блондин все молчал, не расслаблял сведенные злостью брови.

– И много заказов уже выполнили?
– спросил старик.

– Тебе какое дело?!
– взорвался блондин.

Старик не прореагировал, только спросил рябого:

– Чем вы убили моего сына? За что?

– Монтировкой, - после паузы хрипло сказал рябой.
– Много знал.

– Кто? Ты или он?
– кивнул на блондина.

Рябой слегка повернул голову к блондину.

– Значит ты?
– Брустин тяжело уставился ему в лоб, как бы пронзая его, словно желая увидеть, что происходит в мозгу у этого ублюдка, как устроен этот мозг и почему именно так.

– Монтировкой?
– трудно вздохнув, старик на какую-то долю секунды смежил от ужаса веки и в то же мгновение не столько увидел, сколько почуял, как напряглось, спружинилось сильное тело высокого, словно для прыжка, для нырка. Сжатое ненавистью, страхом, надеждой это натренированное, обвитое мышцами тело, вырвавшись из пращи злобы, уже готово было пролететь разделявшие их метры. И Брустин уперев кулак в колено, мягко потянул спусковой крючок. Негромкое эхо выстрела застряло где-то в урочище. Пуля вошла в переносье и отшвырнула килограммов восемьдесят мяса и костей в кусты. И тут, хитривший своей разговорчивостью, рябой метнулся вбок, к кустам, за которыми стояла спасительная темень густого

леса. Прихрамывая, рябой успел одолеть метров пять, на долю секунды оглянулся на старика расширившимися от ужаса глазами, в них промелькнул белый лунный свет, и тотчас из старческого кулака сверкнул огонь, и лунный свет в глазах рябого погас, а Брустину показалось, что это луна зашла за тучу. Рябой лежал на боку, пуля разнесла ему гортань, из которой булькало...

Тяжело поднявшись, Брустин на вялых дрожащих ногах поплелся к машине, отпер багажник. Там лежала небольшая штыковая лопата со следами свежей, плохо соскребанной земли, две канистры, тряпки, две рубчатых струбцины, банка импортного моторного масла и еще какая-то шоферская мелочь. Под куском поролона в дальнем углу он увидел сверток, развернул, во фланель были закутаны два пистолета - "ПМ" и "Баретта". Он снова их завернул, положил на место, захлопнул багажник и сел за руль. Не зажигая фар, вывел машину с просеки на шоссе и поехал к городу. Было без восемнадцати два. Ночное шоссе почти пустое. Недалеко от виадука-развязки, где был пост ГАИ, он свернул, сделал петлю километра в три и снова выехал на шоссе. Он не испытывал ни раскаяния, ни сожаления, ни чувства удовлетворенной мести. Он думал о сыне, о страшном месте, где Миша остался лежать, он плакал, беззвучно, ощущая лишь на щеках слезы...

Подъехав к дому, сперва занес сверток с пистолетом, затем без гаечного ключа, силой сдернул клеммы с аккумулятора и напрягаясь, чувствуя, как слабеют мышцы, дотащил его до квартиры. Все еще тяжело дыша, скинул плащ, вымыл руки и закурил, хотя в рот не брал сигареты уже пять месяцев - бросил по настоянию Миши, когда стала душить эмфизема. Затем разделся, вымылся под душем, надел свежее белье, сорочку и вышел из дому...

Сняв пальто и шапку, Зуйков сел к столу, прижал ладони к вискам и согнал волосы к затылку. Было утро, начало рабочего дня.

"Кое-какие итоги можно подвести, - подумал Зуйков.
– Морфлотовский блокнот Фиты, хранившийся в письменном столе дома, явно сугубо личный, в нем от глаз посторонних прятались номера телефонов, которых нет в его служебных справочниках. Что же это за телефоны? Подполковник Жигалов, зам. командира спецотряда "Молния", Москва; некий полковник милиции, Петербург; Сергей Андреевич Лучко, угрозыск, Владивосток; Федор Фита, племянник, командир автобата, Екатеринбург. Интересная география. Она совпадает со странными убийствами высших "авторитетов" криминального бизнеса; фамилии эти вписаны Фитой в квадраты на листках, найденных при обыске меж страниц однотомника Гете - книги, которую редко, а может и вовсе не брали в руки для чтения: это не "Унесенные ветром", не Пикуль, для семьи Фиты Гете не чтиво. И хозяин это знал, потому и устроил из Гете тайник! И на одном листке, в конце, как итог, Фита написал: "За все - 50 тыс." За _в_с_е_. И всего-то 50 тысяч рублей? Рублей? Это же мелочь! Скорее, тут не о рублях речь, а о другой валюте. Что такое 50 тысяч сегодня? Смех! Значит валюта, скажем, доллары. Это уже сумма. Но кому и за что? И из какой кассы? Уплата за услуги, за важную работу? И Зуйков начал догадываться. Вспомнил слова бывшего вора в законе Игната Оленича, умиравшего в больнице от рака почки: "Больно уж мастеровито сработано, без шума... Не "разборки" это..." И еще сказал Оленич явившемуся к нему "спортсмену": "Предупреждал вас, подавитесь, потому как поперли вы на саму власть... не уступят вам ничего... Сидеть бы вам тихо, сосать сиську из ларьков, кооперативчиков, а вам нефть понадобилась, печки-домны, леса да недра, а вышло, что не по Сеньке шапка... Главные хозяева жизни терпели вас, покуда из прихожей вы без спросу не полезли в парадные покои. Вот и приняли они решение извести вас, приговорчик вынесли: без следствия и суда". Вот почему тогда Игнат Оленич на вопрос Зуйкова "Кто?" ответил: "Политика". Сошедшийся в уме Зуйкова пасьянс не потряс его, только и подумал Зуйков: "Ай да Фита! В таком деле не ты один затейник, тут, видать, клан твоего же ранга. И в друзьях - сплошь полковники из силовых министерств в нужный момент оказались, значит, и агентурная информация сама в руки плыла, и исполнители нужного класса нашлись. И - ни одно убийство не раскрыто. Потому что не должно было быть раскрыто? "Ну, а какой твой-то личный интерес, Анатолий Иванович, дорогой ты мой покойничек? И почему ты в покойнички ушел? Что так прижало-прижучило?
– подумал Зуйков и вспомнил о телеоператоре Желтовском.
– Запропастился, а ведь пообещал, что объявится".

Зуйков пошел дальше по своему мысленному списку вопросов. Возникла Франция. И секретарша Ада Георгиевна говорила о частых поездках Фиты туда, и сын упоминал, и в личном морфлотовском блокноте Фиты, где на страничке с перечнем денежных единиц девяноста двух стран, Фитой подчеркнута только строка: "Франция. Франк = 100 сантимов". Каков же его интерес был к этой стране или в этой стране?... Дальше: в ночь накануне самоубийства ему позвонили домой. Жене он соврал, сказав, что это звонила секретарша, тут же собрался и понесся к станции, сосед видел, как он спешил, затем стоял на платформе с человеком невысокого роста. Видимо, этот человек и вызвал его срочным звонком на свидание. О чем они говорили, - этого никогда не узнать. Но вернувшись домой, Фита пустил себе пулю в голову. В предчувствии какой-то опасности? Шантаж? Среди телефонов в тайном его блокноте один из номеров посольства Ирана. Имеет ли он связь со всем остальным?...