Невольница: его проклятие
Шрифт:
Ларисс сел напротив, закурил. Я смотрела, как он приоткрывает губы, выпуская дым, и хотела, чтобы он окаменел, чтобы навсегда застыла эта дымная струя.
— Вы ведь знали, что я приеду сюда?
Он кивнул, прикрывая веки.
— Почему?
— Знаешь, в чем твой недостаток?
Я молчала.
— Мягкое сердце и склонность терпеть и прощать.
— Вот уж не думала, что это недостаток.
— Увы, прелесть моя. Само по себе это похвальное качество. Но лишь в одном случае — если вокруг нет тех, кто может принять это за слабость.
Чертов демон прав. Это не правильно, но кто сказал, что жизнь обязана быть правильной? Жизнь — это жизнь.
— Чего вы хотите от меня?
— Сущую мелочь. Ты должна стать моей женой.
— Что? — я надеялась, что ослышалась.
Полукровка лишь кивнул, довольно прикрывая глаза.
— Зачем вам это?
Он не удостоил ответом. Лишь уставился, наслаждаясь моим смятением.
— Что скажет ваш брат, когда узнает? Вы станете подбирать за братом? — я надеялась, хотя бы это его ужалит. — У вас нет гордости?
— О… — Ларисс улыбнулся, и от этой улыбки по телу пробежала дрожь, — гордость — для идейных идиотов. К тому же, есть вещи, которые вовсе не грех подобрать. Донашивать за братом… — его лицо красноречиво выражало все, что он думал. Кажется, наконец, я увидела его настоящего. — Я слышал, так часто поступают в бедных семьях. Мне не привыкать к обноскам. Обноски положения, обноски высокородства, обноски отцовской любви.
Я едва не открыла рот от удивления. Вцепилась в подлокотники кресла и вжалась в спинку. Меня будто обдало холодом:
— Вы же ненавидите его…
Нет, я не удивилась. Чувствовала, будто всегда где-то внутри это знала. Теперь все становилось на место.
— Вы никого не любите, — я покачала головой, — даже себя.
Ларисс закурил, и я впервые отчетливо увидела, как сползла непроницаемая маска. Он стал серым, как пепел его сигареты, уголки губ опустились, прочертив от крыльев носа две глубокие борозды. Он старел на глазах.
— Я любил свою мать. Она была единственным человеком, заслуживающим любви. — Он покачал головой: — Но ее не любили. Ее не разрешалось любить. Мой высокородный отец держал ее за комнатную собачку. И я не имел права сказать ни слова. Ни упрека, ни жалобы. Он обращался с ней, как с вещью, и я должен был поступать так же. А рядом ходила другая, такая, как ты, высокородная до дерьма.
Глупая несправедливая причина, но я, наконец, поняла, покачала головой:
— Но, это же была не я.
Он подошел к высокому окну, нервным рывком отдернул штору и уставился на рой снующих почти перед самым носом корветов:
— Разве это имеет значение?
Ларисс какое-то время стоял молча, вдруг резко развернулся на каблуках:
— А теперь я узнал, что Император решил женить меня. По прихоти. Знаешь на ком? — он округлил глаза и пытливо уставился на меня, будто ждал ответа. Да ничего он не ждал. — На таком же генетическом мусоре. На полукровке Мателлинов. Но этому не бывать. Мне не нужны подачки, не нужны объедки с высокородных
Он вновь опустился в кресло, закинул ногу на ногу:
— Сначала я надеялся только на высокородного сына, впрочем, как и мой брат. При иных обстоятельствах я даже об этом не мог бы мечтать. Но теперь я могу получить и высокородную жену. Единственную из высокого дома. — Он подался вперед и почти выдохнул мне в лицо: — Высокороднее некуда. И ни одного высокородного родственника, который мог бы косо посмотреть на меня за этот брак.
Он откинулся на спинку кресла, скривился, будто пожевал стебель норбоннской дыни. Меня он тоже презирает.
— Я не тороплю тебя с ответом — я знаю его. Но с удовольствием дам тебе время на муки совести. Высокородных слишком нечасто мучает совесть.
Я смотрела на него с онемением, меня почти парализовало. Кем надо быть, чтобы столько лет ходить в халдеях высокородного брата и ни разу не выдать себя?
— Я жду от тебя лишь дату. Как только брак будет зарегистрирован — твой ненаглядный волен будет идти ко всем чертям. Живым и здоровым.
Глава 57
Я все еще не верил, что сам отпустил ее. А эта проклятая ночь… не думал, что так бывает. Я не хотел прощаться. Прощание — это конец. Я тогда закрылся в малой приемной, чтобы не видеть, как она уходит, несколько раз порывался вернуть, но сдержался — я пообещал. Впрочем, надо было настоять на корвете, чтобы увериться, что она без сложностей попала в порт и села на корабль. Но я смотрел в ее лицо и понимал, что она ничего не хочет от меня. И те ничтожные деньги… лишь здравый смысл не позволил ей швырнуть карту мне в лицо.
Стало пусто. Единственное, куда я теперь хотел — на полигон, в казарму, на корабль — не важно. Туда, где все понятно и привычно. Туда, где нет терзаний, а есть только приказы. Но, хотя бы одной проблемой меньше — верну, наконец, долг Пираму, он висел на моей шее ярмом. Этот вопрос надо закрыть раз и навсегда. Все было напрасно.
Я вошел в императорскую приемную, направился к дверям кабинета, но гвардеец вышел вперед и сообщил, что у императора лорд Октус. Черт бы его побрал. Что именно он сейчас льет в уши Пираму? Если бы знать… Я отошел к окну и уставился на залитый утренним солнцем парк, на усеянные кровавыми цветами верхушки бондисанов. Они казались заляпанными кровью. Сад терял свое очарование, как и этот дворец.
Двери открылись, и я увидел выползающую черную тучу. Октус был в трауре. Черный с ног до головы, серое лицо в красных пятнах. Он остановился, какое-то время смотрел на меня, но промолчал и скрылся в галерее.
Я вошел в приемную, поклонился:
— У вас был лорд Октус…
Пирам кивнул:
— Просил позволения после похорон какое-то время провести на Гарсуне. Я позволил. Он раздавлен.
Я кивнул:
— Это разумное решение.
— А с тобой что? На тебе лица нет.
Твою мать.