Невская битва
Шрифт:
Наступил полдень. На другом берегу сражение шло уже на подступах к селу, где Улоф пока успешно сдерживал русский натиск. Понимая всю чудовищность своего положения, Биргер все больше склонялся к принятию самого неожиданного решения — дождаться боя с норвежцами и датчанами. Не только не препятствовать разгорающемуся противоборству, но и, как можно старательнее, поспособствовать ему. В таком случае можно будет впоследствии говорить так: мы хотели переправиться на тот берег и влиться в ряды Уло-фа, но в этот миг норвежцы под предводительством болвана Мьельнирна и датчане, руководимые коварным и трусливым Кнудом Пропорциусом, совершили предательство, возможно, замысленное еще накануне похода, напали на наших и вынудили принять бой.
— К тебе еще Кнуд Пропорциус явился, — объявил Торкель.
— Весьма кстати, — усмехнулся Биргер, и когда Кнуд встал перед ним не менее гневный, чем норвежский придурок Мьельнирн, он надменно спросил его: — Чего тебе надо, рыцарь Кнуд?
— Ответа, — не менее надменно произнес Пропорциус. — Что происходит, и какие решения готов предпринять зять короля Эрика?
— Я как раз хотел послать к тебе Торкеля, чтобы он передал следующее: все войска финнов, норвежцев и датчан, ввиду сложившейся тяжелой обстановки, отныне полностью переходят в мое подчинение. Я требую беспрекословно исполнять любые мои приказания. Я буду безжалостно пресекать любые попытки кого бы то ни было не подчиняться мне. Ясно?
Лицо Кнуда налилось еще большим негодованием.
— Мне странно слышать столь повелительное и требовательное «я» от человека, проигравшего битву и находящегося в столь плачевном состоянии, — раздувая ноздри, произнес датчанин. — Мне необходимо вернуться к своим воинам и обсудить твои решения,
Биргер Фольконунг. Я пришлю человека с ответом.
— Нильс! — позвал Биргер коротышку Мюрландика, когда Пропорциус с важным видом удалился.
— Что угодно моему господину? — спросил тот.
— Надеюсь, ты еще хранишь мне верность? Надеюсь, ты не забыл все благодеяния, которыми Фольконунги всегда осыпали Мюрландиков? — хитроумно начал Биргер.
— Видит Бог! — прижав руку к сердцу, ответил верный Нильс.
— В таком случае, я хочу поручить тебе важное дело. Ты должен отправиться к Мьельнирну и передать ему слово в слово следующее: «Биргер Фольконунг приказывает тебе и всему норвежскому воинству отныне беспрекословно подчиняться любым решениям, принимаемым братьями Торкелем и Биргером Фольконунгами и, в первую очередь, явиться и просить
прощения за все грубые слова, произнесенные Мьельнирном по отношению к шведскому доблестному рыцарству и самой короне Швеции». Запомнил?
— Запомнил, — побледнев, ответил рыцарь Нильс.
— Тогда ступай к Мьельнирну, — отправил его Биргер.
— Так вот ты что задумал… — пробормотал Торкель, когда Мюрландик удалился. — Что ж, возможно, это самое мудрое решение… Но и самое чудовищное.
Стали с нетерпением ожидать возвращения Нильса. Торкель занялся построением войск. Тем временем от врачей поступило сообщение, что епископ Томас пришел в сознание и явно чувствует себя лучше. Очень хорошо — пусть будет свидетелем восстания норвежцев и датчан!
Полдень заканчивался, солнце медленно тронулось к закату. Наконец бледный и горестный явился оруженосец Нильса с ужасным известием о том, что норвежский военачальник Мьельнирн, придя в бешенство, собственноручно лишил жизни рыцаря Мюрландика.
ОКОНЧАНИЕ БИТВЫ
Солнце было красным. Будто кровь, обильно освобождаемая сегодня из человеческих и конских тел, дотекла до неба, окрасив собою вечное светило. На востоке появились тучи, постепенно приближаясь и покрывая небосклон серовато-белым льняным саваном. И этот погребальный покров тоже был в крови, испачканный алыми лучами заката.
Битва еще продолжалась, но это были последние бои на прибрежных окраинах ижорского села, где последние свейские храбрецы прикрывали погрузку своих товарищей на шнеки. Чуть поодаль на середине реки стояло на якоре около сорока шнек, груженных воинами. Свей готовились к подведению итогов и к принятию решений, что делать ночью и завтра утром.
Александр, сидя на своем, слава Богу, нераненом Аере, находился на краю берега и следил за действиями уходящих с земли на реку врагов. Солнце пока еще слепило в глаза своим кровавым светом, и ему приходилось держать над лицом ладонь козырьком. Сильно болела переносица, ушибленная во время сражения. Ни меч, ни топор, ни стрела, ни копье не нанесли князю за весь сегодняшний день ни царапины, а вот какой-то свей, с которого сбили все оружие, сорвал с головы шлем, швырнул его, попав главному сегодняшнему победителю прямо в переносицу этой стальной шапкой. Крови вытекло мало, а как больно и досадно…
Страшная усталость владела всем его существом — телом, мыслями, чувствами. Не исключено, что завтра предстояло вновь биться с незваными гостями. Вот если б можно было отпроситься у Бога на одну ночку, слетать в Новгород, побыть немного с Саночкой и Ва-сюней, поцеловать их ручки и ножки, тогда и завтрашний бой нисколько не в тягость…
К нему подъехал боярин Ратибор. Лицо его было скорбно.
— Кто еще? — спросил Александр с тревогой.
— Юрята.
Александр перекрестился. Молча. Не было никаких сил просить Господа об упокоении раба Божия Георгия Пинещенича, милого Юряты, такого же незаменимого, как все, кто погиб сегодня в битве с проклятыми папежниками.
Ох, Юрята, Юрята… Сразу двух великолепных певцов унесла война! Первым еще в середине дня пал от множества ран Ратмир. Кто теперь так споет, как он! Навеки умолк его голос. Пусть не полностью, но хоть как-то мог заменить его в пении Пинещенич, но, видать, не хотел Господь одного без другого видеть в своих сладчайших райских кущах. Сегодня же предстанут оба певца перед Предвечным Престолом и станут на два голоса услаждать слух Всевышнего.
Вот Ему радость-то! А нам?..
Слезы навернулись на глаза князя. Впервые за весь день он вдруг почувствовал, что может себе их позволить.
— Славич!.. — испуганно молвил стоящий рядом Савва.
— Савка… — выдавил из себя Александр и уже неудержимо заплакал, как ребенок. — Нет сладкопевцев наших!..
— Нету их, Славич… — поникнул головой Савка и тоже заплакал навзрыд. — А я ж, бывало, ругался… дрался с ними!..
— Вот и плачь теперь, подлец! — сердито припомнил князь бесчинства своего слуги и оруженосца.
Сам же он, сердясь и на свою слабость тоже, решительно мотнул головой — не время еще рыдать!